Эксфрасис
Кореньков А.В. Пунктуация и слово-музыка в философском мифе В.Ф.Одоевского
Вестник РУДН, Серия Литературоведение, журналистика, 2001, №5
Номер: 5  Год: 2001 Страницы: 19-24
|
| ЖУРНАЛ: | |
| ВЕСТНИК РОССИЙСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ДРУЖБЫНАРОДОВ. СЕРИЯ: ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ, ЖУРНАЛИСТИКА Издательство: Российский университет дружбы народов (РУДН) (Москва) |
С.19-
Анализ, в частности, знаков препинания, мог бы помочь выявить особенности взаимоотношения знаковых систем (и их изобразительных потенций) разных языковых уровне в поэтическом творчеств.
переломные моменты, когда искусство стремилось освоить неизвестные (незамечавшиеся) прежде концепции и предметные сферы, представляет рубеж 1820-1830 гг.
До сих пор в творчестве Одоевского замечалась лишь та попытка придать знакам препинания несвойствненое им значение. Которая была реализована в сборнике аллегорических повестей «Пестрые сказки с красным словцом….»
Таким образом, смысл нововведения в стремлении передать на письме фразовую мелодику (в терминах Одоевского – Безгласного, «тон») живой речи. Передаче которой принятые в русском языке правила пунктуации традиционно предпочитают выявление логической структуры высказывания.
Для Одоевского справедливо рассматривать эксфрасис в широком смысле, так как попытки переложения музыки на словесный лад наиболее распространен
«Наиболее полным и адекватным выразителем концепции в искусстве любомудру виделись закономерности музыки.
Согласно его заметке «О способах выражения музыки» (1832) именно «язык музыки» ближе всего подходит к «внутреннему языку, на котором есть выражение для идей, посему музыка есть высшая наука и искусство. Будет время, когда, возможно, все способы выражения сольются в музыку»[1]
Слово, как на собственном поэтическом опыте убедился любомудр, оказывалось для его замыслов то черзмерно конкретно, то крайне абстрактно. При попытке представить, «к чему сведены все вопросы человека: сущность существования, …. Слово просит другого, это слово третьего, и так до бесконечности», – и «вы видите ряд слов как геометрическую бесконечную прогрессию, которой не можете отыскать последнего члена» (1982,с.36-37).
Выход мог бы был найден на пути соединения экспрессивных возможностей музыки и художественного слова.
С середине 1830-х гг. в его произведениях уже не отмечаютсч попытки ротмизации прозаической речи.
Так, в музыкальных повестях впервые возникают сложные цепи метафор, развивающих гетёвское сравнение архитектуры с «застывшей» музыкой
Стремление преодолеть ограниченность слова вынуждало писателя отказаться от притчевых форм (аллегорий, апологов), и перейти к более «пластическим»
Не так широко, но все же представлен живописный эксфрасис. Художник и его произведения нашли отражение в литературе. Гоголевский портрет и неоконченная повесть Лермонтова Штосс.
Разграничивать портрет произведение живописи как эксфрасис, как мотив и как художественную деталь.
Упоминаются:
Впрочем, эксфрасис, то есть подробное описание изображенного, становится необязательным вследствие широкой известности произведения.
Коснемся вопроса «искусство – переложение действительности», в романе «Русские ночи». О фотографии (дагерротип) предвосхитив разговоры начала ХХ века, прочившие скорый закат театральному искусству после появления кинематографа. Одоевский обозначает здесь главную особенность художественного изображения: не точность копирования, а неповторимый индивидуальный взгляд художника, передаваемый обязательно опосредованно. Средства – образ. Как отмечает Эксперименты с пунктуацией
Сакулин П.Н.
Сказывалась характерная особенность Одоевского – далекое и абстрактное связывать с близким и конкретным.
Мысль Одоевского свободно переносится за пределы земного и конкретного в иной мир. Джордано Бруно находится в общении с духами, Винченцио стремится к слиянию с образом Цецелии.
Духи становятся обычными персонажами в произведениях Одоевского тридцатых годов, и чудесное делается как бы естественным фактом человеческой жизни.
С.19
Сказка «Новая мифология» «Музыкальный инструмент». Сохранились отрывки.
«в то время, когда от солнца ложатся по долинам длигнные тени, и верхи башен освещаются багровым, беспрестанно ослабевающим светом., когда внезапная тишина расстилается по земле. И в человеке рождается какое-то темное таинственное ожидание, в то время в эфирных лучах зари собираются духи, властвующие над вселенною». «Эти духи женщины».
«Есть другие духи, их имя – Эфириды. Сих жилище – мечтания человека; они не определены, как призраки
Как мы знаем, в виде законченного художественного текста эти мысли опубликованы не были. Однако они нашли отражение в публицистических заметках – «Наука инстинкта»:
«Различие двух природ: инстинктуальной и разумной - явственно отражается
в наших чувствах; три: обоняние, вкус, детородная похоть - действуют без
нашей воли; три же: слух, зрение и осязание - большей частью не могут
действовать без нашей воли. Мы управляем и первыми, во менее. Необходимо,
чтобы разум наш иногда оставался праздным и преставал устремляться вне себя,
иначе дать место развитию инстинктуального чувства, ибо точно так же, как
человек может дойти до сумасшествия, предаваясь одному инстинктуальному
бессознательному чувству (высшая степень сомнамбулизма), так может дойти до
глупости, умертвив совершенно в себе инстинктуальное чувство расчетом
разума. Таким образом, первообразы поэтические являются душе лишь во время
ее инстинктуального состояния, явление сих первообразов в материи есть
преимущественно дело разума. Развитие этого инстинктуального страдательного
чувства так же необходимо и трудно, как развитие разума.
Есть люди, которые сносят всякую нелепость, лишь было бы в ней чувство;
другие не доверяют самому правильному силлогизму, если он выражен с
чувством; чувство их пугает - они подозревают в нем безумие и стараются
всячески от него отложиться, как от лукавого наваждения.
Великое дело - понять свой инстинкт и чувствовать свой разум. Мы
беспрестанно находимся в некоторой относительной темноте, о которой может
дать понятие человеку воспоминание о его детстве; сколько вещей в то время,
которые теперь нам кажутся состоянием слепого. Так продолжается во всю жизнь
- и все стремление человека - выйти на свет. »[2].
В.П.Титов в письмах от 3 марта 1827 г. писал Одоевскому: «В твоих россказнях духов мысли вообще прекрасны; но скажу откровенно: мне не нравится форма…
Одежда Аполога прилична только для отдельной мысли, которую она иногда украшает подобно рифме, иногда представляет в более резких оттенках
Могу, продолжает рекомендовать читателям этот русский Фауст, …
Полет его воображения не отличается легкостью и грацией; фантастика отзывается его «любимыми квартантами средних веков в пергаментном переплете»[3] (Погодин. В память о кн.В.Ф.Одоевском. М.,1869, с.55)
Все вокруг как-то призрачно, кошмарно, фантастично. Вместо жизни живых людей – люди в реторте, пауки в банке, мертвые тела, куклы, колпаки и т.п. Это – несто похожее на «иронию» романтиков.
Кошмарные призраки исчезнут, фантасмагории рассеются, если люди освободят в себе поэтические стихии. Их первостепенную важность наряду с взглядом на значение иррациональных начал в жизни каждого человека составляют, по мнению Сакулина, два основных момента «Пестрых сказок».
Полевой: внутренний смысл их – нравоучение, а форма – аллегория... следственно Автор возвратился к забытому, несообразному с нашим веком роду распространённой басни
«пылью остроумия»
«блесток остроумия».
Статья барона Розена в северной пчеле содержит в себе попытку классификации типов чудесного:
«первый заключает в себе чудесное народных преданий и поверий; второй есть свободный разгул поэзии в области фантастического, а третий составляет умственный процесс житейского, или философская калцинация, сублимация и дистиллация»[4]. Третий род чудесного «требует строгой отчетливости: не только идея целого, но и значение каждого частного действия или явления, должны выйти наружу, во всем разгаданный смысл придает занимательность и самой уродливости … К сему роду чудесного принадлежат наши «Пестрые сказки». Эти «оригинальные» сказки, «столь живо напоминающие нам единственного Гофмана».
«Философической» повести у нас не было до приятных опытов в «Пестрых сказках»
Одоевскй не остановился перед тем, чтобы одного из духов сделать участником самой русской жизни, перенести его в мир гостиных и бюрократических учреждений. Такую участь испытал Сегелиель. Это уже не тот легкомысленыый чертенок, а величавый образ падшего духа.
По словам Сакулина, в «Сегелиеле» Одоевский как бы пытается воспроизвести всю мистическую историю человечества.
Сегелиель – одно из самых характерных для Одоевского произведений. Начавшись с библейской мистерии, становится смистерией бюрократической. Или филантропической.
[1]
[2]
[3]
[4]