Дрожа, она сползла с постели, взяла оловянный подсвечник, тихо подошла к двери. Ручка задергалась.
— Уходите, — прошипела Генриетта так тихо, что не удивилась, когда дверная ручка снова задергалась. — Уходите, — повторила она на этот раз громче, — или я закричу.
— Генриетта, откройте дверь.
— Рейф?
— Черт подери, откройте дверь, иначе я вышибу ее.
Обрадовавшись, Генриетта стала неуклюже возиться с замком. Все еще держа подсвечник в одной руке, она выглянула в коридор. Рейф. Он всем телом налег на дверь.
— Где вы были? — Он толкнул дверь и, спотыкаясь, переступил через порог. Только сейчас Генриетта почувствовала, что от него разит бренди. — Вы пьянствовали!
— Ваша наблюдательность не перестает изумлять меня, — прошепелявил Рейф и, шатаясь, направился к кровати. — Генриетта Маркхэм, я действительно пьянствовал. По правде говоря, напился до чертиков.
— Оно и видно, — констатировала Генриетта, закрыла дверь, раздвинула занавески, чтобы впустить серый свет.
— Я выпил очень много, — согласился Рейф, свалившись на кровать и энергично кивая. — Знаете что? Этого оказалось мало. — Он хотел подняться, но ноги не слушались его.
Генриетта поймала его и не дала упасть на пол. Огромным усилием ей удалось вернуть его на кровать, но он пытался слезть с нее.
— Я хочу еще бренди. Вот чего я хочу.
— Уж этого вам больше не надо, — возразила Генриетта, толкнув его сильнее.
Рейф упал на спину и состроил удивленное лицо, отчего Генриетта расхохоталась.
— Над чем вы смеетесь?
— Ни над чем, — тут же ответила она, зажимая рот рукой.
— Генриетта Маркхэм, мне нравится, как вы смеетесь, — сказал Рейф и криво усмехнулся.
— Мне нравится, как вы смеетесь, Рейф Сент-Олбен, хотя смеетесь вы очень мало. Вам следует поспать. Утром у вас будет страшно болеть голова.
— Она уже страшно болит, — пробормотал Рейф, — в ней роится целый сонм неприятных мыслей. И вы в этом виноваты.
Как трогательно. Генриетта никогда бы не подумала, что это слово к нему вообще применимо. Но он выглядел именно так — волосы дыбом, шейный платок смялся, жилет наполовину расстегнулся. Черная, почти синеватая щетина на щеках. Щеки красные, глаза сонные. Он выглядел моложе и беззащитнее. Вытянул руки, будто сдавался, одна нога покоилась на кровати, другая свисала на пол. Генриетта приблизилась к нему.
— Рейф, я волновалась из-за вас.
— Идите сюда.
Генриетта и не подозревала, что он способен так быстро двигаться. Прежде чем успела отойти на безопасное расстояние, он схватил ее за руку и усадил на кровать рядом с собой. Она и охнуть не успела. И ничуть не сомневалась, что выглядит столь же удивленной, как он несколько мгновений назад.
— Ха. Вот ты и сбросила маску, Генриетта Маркхэм.
— Отпустите меня. И больше не называйте меня так.
— Как же мне называть тебя? Мисс Маркхэм? Я думаю, мы уже перешли через этот рубеж. Гетти? Нет, Гетти не пойдет. Гетти звучит как двоюродная бабушка или горничная. Генри? Не пойдет. Ты слишком женственна для таких имен. — И Рейф снова застал Генриетту врасплох, легко перевернув ее так, что она оказалась на нем, прижавшись грудью и бедрами. — Как приятно, — пробормотал он, блуждая руками по ее телу. — У тебя очень хорошая попка, ты знаешь это?
— Рейф, прекратите. Вы пьяны.
— Я немного опьянел, но это обстоятельство, искренне уверяю тебя, нисколько не мешает мне оценить по достоинству твою прелестную попку.
Руки Рейфа обследовали изгибы ее тела, крепче прижали к себе. Хотя Генриетта знала, что он навеселе, она невольно согласилась с ним. То, что он делал, просто восхитительно. Пуговицы его сюртука врезались ей в бок. Она чувствовала, как цепочка и часы впиваются в живот. От него разило самцом. Тем самым Рейфом.
К бедру Генриетты прижималось еще что-то. Она стала нерешительно извиваться, чтобы избавиться от этого прикосновения, но его руки крепче охватили ее попку, и то, что упиралось в нее, стало тверже. Генриетта догадалась, что это, и ее бросило в жар. Она чувствовала, как неумолимо твердеют ее соски, и лишь надеялась, что бренди, рубашка и жилет не позволят Рейфу почувствовать это. Вновь начала извиваться, уверяя себя, что действительно пытается высвободиться, но этим довела Рейфа до стонов, более того, расслышала и свой стон, пока мужское достоинство упиралось в бедро.
Фланелевая ночная рубашка обвила ей ноги. А если выждать? Рейф ведь может уснуть. Она осторожно подняла голову и тут же встретила взгляд его сверкающих голубых глаз. Ни намека на сон.
— Генриетта, что ты собираешься делать сейчас? Снова ерзать? Считай, что ты уже получила разрешение на это.
— Рейф, где вы были?
— Моя память забилась ядовитыми воспоминаниями. Я решил, что бренди смоет их. Но ничего не получилось. — Он удрученно пожал плечами. — Ты подумала, я брошу тебя?
— Нет. Да. На мгновение мне так показалось. Но... нет. Вы говорили, что поможете мне, и я знала, что вы вернетесь. Надеялась. Ведь без вашей помощи я не справлюсь.
— Но я же говорил, что позабочусь о тебе, — пробормотал Рейф. — Именно поэтому я и вернулся. Генриетта Маркхэм, ты даже понятия не имеешь, что мне именно сейчас от всей души хочется позаботиться о тебе. Я ведь говорил, мне нельзя доверять. Разве не так?
Более чем прозрачные намерения. После этих слов у нее от предвкушения и тревоги напрягся живот. Его рука поглаживала ее спину. Сквозь ночную рубашку она почувствовали, сколь горяча эта рука, и все равно ее охватила дрожь. Вновь вернулось ощущение, когда покалывает все тело. Она сама приблизилась к грани, когда можно совершить любое безрассудство. Как у него это получалось?
— Получалось что? — пробормотал Рейф, и она догадалась, что снова озвучила свою мысль. — Ты не шутишь? — спросил он с озорной улыбкой. Генриетта понятия не имела, как ему это удавалось, только его руки на этот раз проникли под ночную рубашку.
— Рейф! — Одно быстрое движение руки, и у нее перехватило дыхание. Еще одно движение, и она почувствовала, что уже не может дышать. — Рейф, — снова произнесла она, теперь в ее голосе звучал не протест, а скорее мольба. Мольба, на которую он вроде обратил внимание, ибо перевернул ее на спину. Его руки скользили вдоль ее живота. — Рейф, — со стоном бормотала она слабым голосом.
Рейф тоже простонал, взял ее груди в ладони и ласкал большими пальцами набухшие соски. От его движений ее бросало в жар, она извивалась и изгибала спину в жажде новых прикосновений.
Рейф поднял ночную рубашку выше. При жемчужно-сером свете наступавшего утра ее кожа казалась прозрачной. У нее было роскошное тело с изящными изгибами, столь томительно желанное, как он, собственно, и представлял. Рейф опустил голову, желая поскорее коснуться устами розового соска. Его щетина царапнула нежную кожу под ее грудью.
Он на миг представил себя, растрепанного, источающего запах бренди, этакого отпетого повесу, каким его считала Генриетта, и застыл. Он этого не сделает. Не может так поступить. Генриетта такого не заслужила. Демоны, которых она пробудила к жизни и которых он изгонит, погрузив свой нетерпеливый стержень во влажную гостеприимную плоть, не ее демоны. Он не воспользуется ею, сколь бы ему того ни хотелось.
Страстное желание. Эти слова отдались в его ушах, когда он опустил ее ночную рубашку, отодвинулся от чересчур соблазнительной фигуры и с трудом присел на край кровати. Страстное желание. Нет, не то. Хотя именно это он почувствовал, взглянув на нее. Желание соединиться телами — самый чувственный союз. Он это знал. Желание отдаться этому чувству и получить в ответ то же самое. Желание интимности — следствие чувственного союза. Страстное желание того, что он навсегда утратил. Невинность. Оптимизм. Идеализм. Вера в любовь. Эти чувства жили в ней. Он не имел права лишать этого. Во всяком случае, не таким образом.
— Я не могу, — громко произнес он.
— Вам плохо?
Нежные руки обняли его за шею, и он ощутил тепло на своей спине. Ее локоны щекотали ему лицо. Рейф закрыл глаза и застонал. Генриетта поняла его буквально. Несмотря на заметно набухшее мужское достоинство, распиравшее бриджи, она поняла его буквально.
Горькая ирония. Рейф должен почувствовать облегчение, ибо лучше, если она подумает, что у него ничего не получается, нежели выдать себя с головой. Эта Генриетта Маркхэм все же оказалась права — он не такой бесчувственный, каким считал себя.
— Рейф, вам плохо? — повторила она, соскользнув с кровати, становясь перед ним на колени. Тыльной стороной ладони коснулась его лба.
— Мне плохо до глубины души. Вот как я себя чувствую.
— Разрешите мне поухаживать за вами.
Рейф позволил снять с себя сапоги, сюртук и жилет, но решительно воспротивился, когда она вознамерилась снять бриджи. Он позволил уложить себя в кровать, увлажнить лоб и нежно накрыть одеялами. Закрыл глаза, когда Генриетта легла рядом, не при: коснувшись к нему, хотя и не положила подушку между ними. У него все плыло перед глазами. Он крепче закрыл глаза, погрузившись в приятное забытье под парами бренди. И охотно поддался этому сладкому ощущению.
Рейф вздрогнул и проснулся. В голове стучало, казалось, что глаза забиты песком, из глубин живота поднималась тошнота. Он выпил огромное количество французского коньяка из запасов Бенджамина, намного больше, чем привык, ибо не любил быть пьяным. Обхватив голову, выкатился из кровати и только тогда обнаружил, что в комнате, кроме него, больше никого нет. Он нащупал часы, которые все еще лежали на прежнем месте в кармане жилета, и увидел, что скоро полдень, тихо выругался, отчаянно надеясь, что Генриетте хватило ума не выходить из постоялого двора без него.
Генриетта. Натягивая рубашку, он все вспомнил и простонал. Что он наговорил? Ополаскивая лицо чуть теплой водой, восстановил отрывки их разговора — если это можно назвать разговором — и поморщился. Бросил ее одну на целую ночь. Естественно, она имела все основания сердиться на него, но не сказала ни единого резкого слова. Быстро оглядев комнату, Рейф страшно обрадовался, когда увидел в углу ее потрепанную картонку и пальто, оставленное на кресле.
Рейф позвонил и велел принести свежую воду, после чего разделся, основательно умылся и побрился. Надел свежую рубашку, шейный платок, чистые чулки и почувствовал себя почти человеком. Почти, ибо его начало покалывать, когда он вспомнил, как роскошное тело Генриетты прижималось к нему. Почти, чтобы представить, что могло бы случиться, если бы он не сдержался, почувствовать облегчение от того, что ему удалось взять себя в руки.
Но тут Рейф вспомнил, почему так напился, и снова застонал. Пока он с трудом надевал сапоги, вернулось чувство вины и тяжелее прежнего легло на его плечи. Ничего странного, он просто вспомнил, что к этому привело. Черт подери! Старые раны больно давали о себе знать, как бы глубоко в себе он ни прятал неприятности. Он понял, что оборона лишь загоняет проблемы вглубь, но они не решаются. Потому причиной неотступного томления, преследовавшего его, была не скука, а неудовлетворенность собой.
Надев плащ и причесав волосы, Рейф решил немного выпить бренди и погрузиться в приятное забвение. Однако из этой затеи ничего не получилось. Он не мог понять, почему столь многие из равных ему по положению так часто предавались пьянству. Это приводило лишь к тошноте и головной боли. Такое состояние не давало возможности ни убежать от действительности, ни забыться. Внезапно он вздрогнул, осознав, что чем больше он пил, тем больше вспоминал подробности, которые ему так не хотелось ворошить.
Невольной причиной всего этого стала Генриетта, ибо он даже с больной головой понимал, что она не собиралась ворошить еще тлевшее старое. Рейф легко мог представить выражение ужаса на ее лице. Она понятия не имела, что коснулась запретной темы. Да откуда ей было знать?
По иронии судьбы Генриетта подействовала как бальзам, поскольку подарила ему сладкое забвение, которого он искал. Именно она, лежавшая на нем, под ним, смеявшаяся вместе с ним, целовавшая его, одетая в отвратительную фланелевую ночную рубашку. В это мгновение он обнаружил, что может занять свою голову более приятными мыслями. Тяжело вздохнув, Рейф спустился в столовую. Надо позавтракать.
— И немедленно принесите мне кружку портера, — велел он служанке.
Портер тут же принесли. В это мгновение появилась Генриетта в своем коричневом платье, сверкая карими глазами. «Сегодня они больше походят на корицу, нежели на шоколад», — подумал он. Эти глаза с сочувствием уставились на него.
— У вас очень болит голова?
Рейф с радостью, но без особого удивления заметил, что Генриетта не из тех женщин, кто высказывает свои обиды, когда мужчине совсем плохо. Он с трудом улыбнулся.
— Чертовски болит, — ответил он с кислой миной, — но так мне и надо. Вы уже позавтракали?
— Давно. Я помогала Мег печь хлеб.
— Интересно, есть что-нибудь такое, чего вы не умеете делать?
— Видите ли, большинство людей считают, что умение печь хлеб не талант, а необходимый навык, — ответила Генриетта, села напротив него и налила кофе из дымящегося кофейника. — У меня нет никаких особых талантов. Например, я не умею играть на фортепиано. Мама говорит, что у меня нет музыкального слуха. Я не умею вышивать, зато могу делать аккуратные стежки.
— Вы также не умеете танцевать, — напомнил ей Рейф.
— Не знаю, но могу предположить, что не умею, — ответила она, — если учесть, что у меня не было подходящего случая проверить это.
— Желаете проверить?
— Вы хотите научить меня? — спросила она, поблескивая глазами. — Не уверена, что вы терпеливый учитель, особенно сейчас. Наверное, все закончится тем, что вы разозлитесь на меня. — У нее вытянулось лицо. — На этот счет нет сомнений, ведь у нас все заканчивается тем, что вы сердитесь на меня. Не знаю, почему так происходит...
— Я тоже не понимаю, — сочувственно сказал Рейф. — Может быть, дело в том, что вы склонны говорить самые оскорбительные вещи.
— Не имею склонности к этому. И не хочу оскорблять. Я просто...
— Говорите то, что думаете. Я знаю. — Рейф отпил горячего горького кофе. — Вопреки тому, что вы думаете, мне это нравится. Я привыкаю. Это в некотором роде освежает меня. Как кофе. — Он сделал еще глоток. Головная боль стала затихать. Рейф вспомнил, что Генриетта не раз с того рокового утра, когда он нашел ее в канаве, жаловалась на головную боль. Наверное, намного более сильную. А он не догадался спросить ее об этом. Еще глоток. — Извините, — сказал он.
Испуганный взгляд Генриетты вызвал бы у него улыбку, вместо этого пробудил в нем чувство вины.
— За что вас извинять?
— Мне не следовало оставлять вас одну прошлой ночью.
— Вы ведь просили мистера Форбса проведать меня. Он выполнил вашу просьбу. И не раз.
— Вы великодушны. Великодушнее, чем я заслуживаю.
— Должно быть, вы страдаете от похмелья, и вам некогда расточать похвалы, — смеясь, заметила Генриетта.
Рейф не заслуживал подобного снисхождения. На мгновение его охватило странное желание.
— Я не привык так напиваться, — признался он. — Поэтому у вас есть все основания быть недовольной мною.
Генриетта широко улыбнулась.
— Меня успокаивало то, что утром вас ждет заслуженное наказание.
Рейф искренне улыбнулся, но улыбка тут же исчезла.
— Тогда вы должны быть довольны, мне это обошлось очень дорого.
— Вам очень больно. Сделать вам компресс?
— О боже, не надо. Лучше всего меня исцелит завтрак. — Рейф отпустил ее руку и сел, вытянув длинные ноги.
— Я слышала, что мистер Форбс велел Мег приготовить вам три яйца. Он говорил, что вам нужно их съесть, — услужливо сообщила Генриетта.
— Бенджамин Форбс очень мудрый человек.
Генриетта взяла нож и снова положила его. Рейф был бледнее обычного. Его веки смыкались. Он порезался во время бритья. Под ухом виднелся крохотный порез.
— Вчера я немного сердилась на вас, — призналась Генриетта. — Извините, Рейф, но вы ведь не ожидали, что я могу знать...
— Вы правы.
— Я права?
Рейф чуть не рассмеялся, видя ее удивленное лицо. Он понимал, в сколь жалком свете Предстал вчера. Неизвестный. Непознанный. Рейф гордился этими качествами. Они служили ему броней. Генриетта разрушила ее, и ему стало легче. Он был почти счастлив. Чувствовал себя так, будто Генриетта выводила его из оцепенения. Этого было достаточно, чтобы вселить в него радужные надежды, в том числе способность жить новый день, а не просто с трудом коротать время. Правда, еще оставались раны — неотъемлемая часть его существа, и никто не мог исцелить его.
— Да, в данном случае, Генриетта, вы совершенно правы, — сказал он, снова улыбнувшись. Теперь улыбка давалась ему легче. Все дело в практике. Здесь тоже заслуга Генриетты.
Она чувствовала его взгляд, но у нее не хватало духу встретить его, несмотря на удивительное признание. После того как Рейф уснул, она не смыкала глаз до тех пор, пока не услышала грохот посуды на кухне. Она слушала, как он дышит, и с трудом удерживалась, чтобы не прижаться к нему. Она не думала, что Рейф бросит ее, но все же почувствовала огромное облегчение, когда он вернулся.
С того мгновения, когда Генриетта впервые увидела Рейфа — высокого, смуглого, растрепанного и задумчивого, она поняла, что этот мужчина опасен. И дело не столько в его репутации, сколько в нем самом. Он неоднократно просил не доверять ему, она не обратила внимания на его предостережения, равно как не прислушивалась к своему внутреннему голосу. Она вся состояла из противоречий. До того как встретила Рейфа Сент-Олбена, ее жизнь развивалась просто. Однако теперь...
Генриетта принялась водить лезвием ножа по узору на деревянном столе. Все так запуталось. Чем больше Генриетта узнавала Рейфа, тем больше он ей нравился и тем больше она привязывалась к нему, однако все еще мало понимала его. Правда, теперь она точно знала, что он не черствый соблазнитель. Прошлая ночь доказала это.
Почему он сдержался? Почему она не сдержалась? Глядя на него через стол, она задавалась вопросом, помнит ли он, что произошло ночью. Она-то все помнила слишком хорошо. Она отдалась бы ему без принуждения. Даже не думая об этом. Потом было бы уже поздно. Вчера ночью она открыла в себе черту, которой, по ее мнению, не существовало, но которая подавляла ее принципы, нормы поведения. Она с презрением отбросила все это, по крайней мере до утра. Вчера ночью Генриетта была сама не своя.
Ей следует вести себя осторожней, меньше потакать собственным слабостям. Генриетта согласно кивнула самой себе и вздрогнула, когда нож исчез из ее руки.
— Будет гораздо лучше, если вы просто скажете, о чем думаете. — Рейф убрал опасный предмет подальше от нее. — Послушайте, вы чуть не порезались.
— Я не думала ни о чем серьезном.
— Значит ли это, что вы думали о прошедшей ночи?
Генриетта покраснела.
— Как вы поняли?
— А вам хочется сделать вид, будто ничего не случилось?
— Да. Нет.
— Нет, вы, в отличие от иных юных созданий, не притворщица. Правда? Именно это ваше качество мне импонирует.
— Правда?
Рейф рассмеялся.
— Не делайте удивленный вид, это не единственное ваше качество. Мне нравится, как вы прикусываете нижнюю губу, когда хотите удержаться от колкостей или неуместных сентенций. Вы накручиваете волосы на средний палец, когда думаете, и морщите нос, когда с вами происходит нечто неприятное. Вы никогда не жалуетесь, всегда ставите других выше себя, даже когда они того не заслуживают. Например, сегодня утром. Вы то приводите собеседника в бешенство, то внушаете любовь и совершенно непредсказуемы. Я никогда не знаю, что вы скажете в следующий момент. Да и вы, пожалуй, тоже. Как только я пытаюсь встряхнуть вас, вы смешите меня или смотрите так, что хочется целовать ваши очаровательно соблазнительные губы. Честно признаться, Генриетта Маркхэм, вы обладаете чертами, которые я нахожу неотразимыми.
— О!
— Эта ваша обычная реакция, когда я говорю нечто противоположное тому, что вы ожидаете. Вчера ночью, — более мягким тоном продолжил Рейф, — я был пьян, но не немощен. Да, небрит, от меня несло бренди, кружилась голова от неприятных воспоминаний. Вы заслуживаете лучшей участи, намного лучшей.
— О! — растрогалась она, к горлу подкатывался комок. Генриетта несколько раз моргнула, тронутая его заботой. — Благодарю вас, — ласково сказала она.
Рейф сжал ее руку.
— Это правда. Вы очень необычный человек, и то обстоятельство, что вы этого не замечаете, возможно, самая важная черта, которая мне нравится.
Дверь столовой отворилась, и вошла Бесси, неся завтрак Рейфа — большую тарелку с ветчиной и обещанные три яйца вместе с караваем хлеба, испеченного с помощью Генриетты.
— Вы отлично выбрали время, — сказал Рейф, с удовольствием берясь за нож и вилку. — Наверное, я либо умру, либо мне станет лучше.
Бенджамин зашел к ним после завтрака сообщить последние новости.
— Пока нет никаких известий о воре-взломщике или изумрудах, — говорил он, — но не отчаивайтесь. Завтра-послезавтра я жду парочку скупщиков краденого.
У Генриетты было озадаченное выражение лица.
— Речь идет о человеке, перепродающем краденые вещи, — пояснил Рейф. — Даже не спрашивайте. С таким человеком вы не станете водить знакомство. Мы оставим это дело в умелых руках Бена.
— Чем же мы станем заниматься сегодня, если мне не дозволено встречаться с темными личностями из уголовного мира?
— Ну, думаю, я сумею найти какое-нибудь интересное занятие, которое доставит вам удовольствие, — ответил Рейф и неожиданно широко улыбнулся. — Оставьте это на мое усмотрение.
Рейф повел ее на «Арену Эстли» в Ламбете[13], где проходили скачки на неоседланных лошадях и инсценировали битву при Ватерлоо. Рейф обычно не опускался до того, чтобы посещать такие представления, терпеть не мог общение с чернью, но даже ему пришлось признать, что лошади прекрасно подготовлены, хотя большую часть времени смотрел не на усеянную опилками арену, а на Генриетту. Та опасно выглядывала из ложи, смотря представление. Ее щеки пылали. Она так радовалось, будто он подарил ей драгоценности короны. Рейф подумал, что вряд ли осчастливил бы ее ими, ведь еще вчера она сочла их вульгарными.
Рейф решил развлечь ее, чтобы загладить вину за вчерашнее поведение. Для него это было внове и безгранично радовало, ибо Генриетта смотрела как зачарованная, ее энергия заражала. Она пребывала в полной уверенности, что он способен ответить на ее вопросы, шел ли разговор о моде, более пышных юбках, узких талиях или точном воспроизведении наступления при Ватерлоо, состоянии здоровья короля, страдавшего от подагры и покидавшего Виндзорский замок, и о том, о чем даже не стоило говорить. Рейф находил это скорее трогательным, нежели раздражающим.
После представления они отобедали в ресторане. Проявив некоторую настойчивость, Рейф уговорил Генриетту рассказать немного о себе. Как всегда, она говорила о себе пренебрежительно. Рейф догадался, что в целом она счастлива, но родители не уделяли ей должного внимания, поскольку их больше занимали добрые дела, нежели благополучие единственного ребенка. Правда, он тут же вспомнил, как Генриетта вспылила, когда речь зашла о ее праведном отце, и воздержался от критических замечаний. Помня, с какой завистью Генриетта смотрела на туалеты женщин, представлявшие собой дешевую имитацию повседневной одежды, вечерних платьев и уличных костюмов, которые носили представительницы высшего света, ему захотелось подарить ей хотя бы один подобный предмет одежды, но он понимал, что об этом даже заикаться не стоит.
Рейф не только вступил бы в противоречие с ее принципами, но и невольно обратил бы внимание на ее поношенное платье. Хотя ему было противно смотреть на это платье, оно стало неотъемлемой частью Генриетты, и он испытывал к нему что-то вроде симпатии.
Они еще долго разговаривали после того, как съели бараньи отбивные с подливкой, не обращая ни малейшего внимания на входящих и выходящих посетителей и любопытные взгляды — ведь он был красив и хорошо одет, а она такая оживленная, но неряшливо одета. Оба разговаривали и смеялись, наклонялись ближе друг к другу. Когда стало совсем сумрачно, зажгли свечи. Наконец, владелец ресторана набрался смелости и сообщил им, что ресторан уже давно закрылся.
— Боже мой, как летит время, — заметила Генриетта, стоя на улице и привыкая к сумеркам. Рейф остановил экипаж. — Я так чудесно провела день. Спасибо вам.
Нога Рейфа коснулась ее, когда он усаживался рядом с ней. Генриетта смотрела через маленькое окошко на покачивающуюся голову кучера, сидевшего впереди, смутно догадывалась, что экипаж пересекает мост через реку, и видела, как зажигают газовые рожки. После бессонной ночи Генриетта не чувствовала усталости и была полна сил. Нога Рейфа согревала ее через складки пальто. Их плечи чуть соприкасались. Хотя оба молчали, на этот раз тишина доставляла им удовольствие.
Но до безмятежного спокойствия было еще далеко. Генриетта слишком остро ощущала присутствие этого мужчины. Рейф назвал ее неотразимой. Она прежде никогда не считала себя таковой. Ей это пришлось по душе, хотя и приводило во взвинченное состояние, поскольку таило в себе множество всяких возможностей. Она считала, что вряд ли сможет достойно справиться с ними, сочтя за благо даже не думать об этом.
Сегодня Генриетта увидела Рейфа с другой стороны, и это ей очень понравилось. Она полюбит эту сторону Рейфа еще больше, поскольку она никак не вязалась с образом, созданным, должно быть, его репутацией. Ей все казалось очевидным: Рейф — повеса, лишенный принципов. Однако Генриетта посмотрела на него совсем иначе. Пока было непонятно. Но теперь, по крайней мере, исчезло недоверие. Генриетта чувствовала, что Рейф не способен совершить бесчестный поступок, хотя он такой возможности не исключал.
Генриетта прикусила губу. Когда возникала эта тема, она вспоминала, как выступала в роли обвинительницы, а он отказался отвечать. А что, если она вела себя бесцеремонно? Водится за ней такой недостаток.
Когда экипаж остановился во дворе «Мыши и полевки», Рейф взял Генриетту за руку и помог ей выйти. Ее снова охватили сомнения. С какой стати миссис Питерс, его экономке, предостерегать ее, если для этого не было никаких оснований?
Она проследовала за ним по коридору. Пламя свечей на стене дрожало под напором сквозняка из пивной. Глядя на его высокий стан, широкие плечи, аккуратную линию волос, Генриетта почувствовала знакомое покалывание. Еще одно противоречие, возможно самое значительное, и от этого никуда не скрыться — она желала его. Желание это преобладало над разумом. Генриетта знала, что так поступать не следует, это плохо, но ее тело упорно диктовало свои правила.
Хорошо это или плохо — ключевой вопрос. Ей хотелось бы получить ответ. Жаль, что все так осложнилось. Но возможно, Рейф — сложный человек? Или же она все слишком упрощала? Он говорил, что Генриетта видит все в черно-белом свете, и она уже несколько раз убеждалась в его правоте.
— Поднимайтесь наверх. Я схожу к Бену и узнаю, нет ли новостей. — Рейф прервал поток ее мыслей. Из пивной донеслись недовольные громкие возгласы, за которыми послышался еще более громкий гул. — Похоже, Бен занят по горло, — заметил Рейф с кривой усмешкой. — Видно, сейчас не самое подходящее время отрывать его от дел.
Они поднялись в свою комнату. Поставив лампу рядом с кроватью, Рейф задвинул занавески. Генриетта расстегнула пальто и положила его на кресло, сняла перчатки и шляпку. Рейф отбросил сюртук в сторону и ослабил узел шейного платка. Трогательная домашняя сцена. Эта мысль пришла им в голову одновременно. Оба посмотрели друг на друга, улыбнулись, отвели глаза, смутившись такой близости или, возможно, не желая признаться в ее существовании.
— Я провела чудесный день. Спасибо, — сказала Генриетта, беря щетку для волос.
Рейф улыбнулся, отчего у Генриетты так сжалось сердце, что стало трудно дышать.
— Этот день мне тоже доставил удовольствие, — откликнулся Рейф.
— Признайтесь, вы ничего подобного не ожидали. Мне трудно представить, что вы часто посещаете «Арену Эстли».
Его лицо расплылось в улыбке.
— Признаюсь, я получил большое удовольствие. Вы обладаете даром превращать самые заурядные события в нечто интересное.
— Потому что я неопытная.
— Потому что вы настоящая, Генриетта.
Она опустила щетку для волос.
— Это комплимент?
— Да.
Генриетта снова взяла щетку, рассеянно посмотрела на нее и снова опустила.
— Рейф, я хотела... но мне все же не хочется, хотя я чувствую, что должна. Не понимаю, и это сбивает меня с толку, и поэтому... — Генриетта беспомощно взглянула на него, отчаянно подбирая слова, которые не задевали бы его чувств.
— Вы тоже сбиваете меня с толку, ведь я понятия не имею, о чем вы говорите.
Генриетта прикусила губу. Если она сейчас промолчит, завтра придется задавать те же вопросы, кроме того, еще предстоит пережить сегодняшнюю ночь. Итак...
— Рейф, вы действительно повеса? — Генриетта почти видела, как в нем закипает злость. Он сдвинул брови, те изогнулись, придавая ему дьявольское выражение. Выражение глаз предвещало грозу. О боже, и надо же было ей выпалить подобную глупость? — Мне не хотелось... забудьте то, о чем я спросила.
— Но вы уже спросили, значит, это вас серьезно тревожит.
— Да, это так, — решительно ответила она. — Я просто не понимаю вас.