Вовино горе.
«Пять раз танцевал с девушкой. Скромная такая девушка. Всё уже слажено было. Договорились на завтра пойти в кино…» Вова вышел покурить. Забежал к себе, сполоснул рот одеколоном, чтобы не пахло. А девушка сбежала, ничего не сказав. Подумала, что Вова пьёт одеколон. «А я никогда не пью одеколон».
Паша.
У него прозвище Паоло. Он как «подкеросинит», так делается каким-то зловещим. Сверкает золотым зубом, смеется странным смехом, говорит гадости.
Расстройство.
Шла в своём ещё полудетском расстройстве, не глядя на прохожих. И курила, и плакала, и расстегнута была в мороз – всё сразу. Обиженно, резко, горячо, непримиримо, отчаянно… Бледное личико с красными пухлыми губками, заплаканные покрасневшие глаза…
Володарка.
«А летом вообще только на хлеб тратимся. У нас всё под боком – картошка, морковка, лук, кабачки… В Володарке все всё с поля берут. Ночью в тишине только и слышно, как капуста скрипит, когда кочан отвинчивают».
Долго ещё…
Она его слушает. Ей уютно так. Не торопясь, под ручку, больше слушая, чем говоря. Предоставив ему слово. Возможность строить воздушные замки из разговоров. И долго ещё она будет внимательно его слушать, думать над его словами, пересказывать их в письмах к одной близкой подруге, живущей в другом городе. Долго он будет говорить, говорить…
Разбитые горшки.
Пивной ларек между баней и бывшей студенческой общагой. Недорытые канавы, останки каких-то стирально-котельных агрегатов, полусгнивший кузов «Запорожца» первого выпуска, ржавые трубы в старой изоляции… Людей «третьего» сорта сейчас здесь нет – пиво кончилось…
Давным-давно пройдена некая черта, за которой осталось только одно – ощущение разбитого горшка, третьесортности. Беспросветность. Отвращение к работе, халтурки, задвиги… Осколки, лоскутки того мира, который должен быть вроде где-то рядом. Третьесортная работа, третьесортная семья – двоечники дети, ворчливые глупые жены, зловредные тещи… Бессилие и равнодушие… Как бильярдные шары мотаются в четырех бортах, сталкиваются, живут почти механически, от забытья к забытью. Их мысли, слова, поступки так же бесхитростны как те бильярдные шары.
Гвоздь.
Вся жизнь - ладная, неспешная, правильная… Как хорошо, в нужном месте забитый в новую доску гвоздь – аккуратно, по самую шляпку, ладно, уверенно.
Новобранцы.
Витебский вокзал. Три взвода новобранцев. Может быть после учебки. Отъезжали на 49-м, Ленинград – Брест. Нелепые, мешковидно-пугалообразные, заморыши, не смотрящие в глаза, с тоскливыми физиономиями, вчерашние школьники. Возле некоторых – родители и девушки. Надзирают за ними два младших сержанта. Уверенные, ладные, расторопные. Тут же два артиллерийских капитана с украинским акцентом. Перед самой посадкой вдруг послышался звон рассыпанных денег, потом ещё и ещё. «Что это за растяпа?..» Это бросали из колонны. Чтобы вернуться в Ленинград. Некоторые бросали скомканные в шарик рубли. Колонна тронулась к вагону, а деньги всё звенели. Их подбирали какие-то малолетки.
Ответственность.
Она так говорит, потому что у неё дочь на выданье. Она должна учиться находить общий язык с молодыми людьми, вероятными будущими зятьями. «А я вот смотрю в твоей книге… Многие вещи…» Она проявляет заинтересованность, она пытается обмысливать такие понятия, которые не домохозяйкиного ума дело. Ответственность жизни заставляет.
Этого хватило…
Он был скромным, рациональным, разумным, толковым, знающим, умелым… Этого всего хватило для того, чтобы стать электриком. На зеркальном заводе. В первом цехе.
Супруги.
Деревянный разговор. Квантованные, будто напиленные бруски, выкрики, ругань. Без тормозов, не воспринимая оппонента, (то есть супруга). Супруги. Последними словами, жестко, несправедливо, бессмысленно…
Конструктор Диникин.
В коричневом берете, с пузатым портфелем. Давно его не встречал... Он как-то оболванено сосредоточен… А ведь у него тоже был какой-то план в отношении своего родного учреждения. И этой жизни вообще. Но всё это выродилось, просело, разъехалось, как стройность молодости.
Кооператоры.
Люди из «Мерседесов» и «Тойот». Со стриженными затылками, в мешковатых костюмах. Кооператорами их обозвали в 85-м, чтобы коммунистам было не так обидно… «Кооператоры» со стриженными затылками в мешковатых черных костюмах сидят в «Тойоте» с открытыми дверями на улице Росси и чего-то ждут. Может быть, они хотят «снять» парочку-другую балерин из училища имени Вагановой. Меценаты.
Пони.
Мамаша с сумками и детьми. В каждой руке – по сумке и по руке ребенка. Тянет их в садик. Очки, шляпка… Сзади длинный белокурый хвост. Она если и не лошадь, то, по крайней мере, пони.
Начальник.
Тоже ведь под старость. Уже проседать стал. Во все стороны. Лоск потерял. Стать уже не та. Сомнительная. Пробуксовывает что-то в жизни и в работе. Кружит по кругу. Вот уже и на службу приходится пешком ходить. По свежему воздуху. Народ мельчает. Молодые выскочки. Всех оттеснили. Своих всё меньше… Стареют. Не узнать… Переживания старости. Надо привыкнуть. Все привыкают, и ты.
Зато вот есть кожаное пальто… Долгополое, чёрное, почти новое… Это было легко. Как два пальца… Да и сейчас ещё… Да сейчас и проще… Пристрастие к таким вещам… Как слова в старой песне.
Две пары.
Две алкашеского вида пары. «Сашка, сегодня моя очередь с тобой спать. Скажи Светке, чтобы не приставала к тебе». Разнополые животноподобные существа. Во взаимном сближении полов (на почве алкоголя) почти сошла на нет природная брезгливость и стыдливость нормальных людей. Свои в доску. В шершавую, занозистую, гулкую на стук доску. Прихлебывают пиво из общей бутылки.
Жук.
Жук завелся и уполз.
Жена.
«Его жена отличный кулинар. Она могла бы работать шеф-поваром, если и не в ресторане «Националь», то, по крайней мере, в заводской или студенческой столовой. У неё отлично получаются: постный гороховый суп, запеканка, оладьи с повидлом, компот из сухофруктов.
Лицо.
Что-то в его лице - смазливом, независимом… Надеется своей холодноватой вежливостью завоевать весь мир. Пробиться сквозь дураков-коллег… Кто бы ни был. Перечень правил поведения. Как у Вронского.
Реакция.
«Саня скоро приедет…» У него, кроме неё, есть ещё, оказывается какой-то Саня. Она будто впервые слышит о нём. О двоюродном брате из Киришей. Почему-то именно сейчас стало казаться, что это «какой-то там Саня». Когда он вдруг вот-вот захотел приехать. Не спросясь. В их четырнадцатиметровую коммунальную комнату с ребенком. Будут курить на кухне, выпивать и хвалиться. Потом куда-нибудь пойдут. Придут поздно. Опять до трех ночи будут курить и болтать на кухне. А чего приехал? Чего привез? Санек... Он ей и раньше не нравился. Глупый какой-то.
Двое.
Сын катит тележку с большой сумкой. Тяжёлая мама с палочкой торопится сзади. «…Обои поклеим…» – «Я ж больная буду…» Попискивает жизнь. Она выдавливается из них. Соком. Липким невидимым соком. Мир наваливается на них. Как атмосфера. Они стараются из последних сил…
Семейство.
Они молчат. Мальчик сначала прячется под прозрачным детским зонтом. Потом складывает, застегивает и затем долго вешает зонт через плечо…
Эти странные существа. Они сосуществуют. В одной квартире, в одной семье, под одной фамилией. Их видишь сначала на Рубинштейна, потом после Пяти углов на Разъезжей. После «Буше» они теряются из виду. Папа в длинном плаще, крашенная полнотелая мама с суровым судейским лицом и их шестилетний сын, не поспевающий за ними. Они идут в гости. Они знают, куда идут. Это им даже не интересно… Это никому не интересно. Куда они идут. В гости или в поликлинику.
Только мальчик... Ему ещё интересен прозрачный, полусферой, зонтик. Они сами по себе, он сам по себе.
Это как мелодия его жизни. Вдруг услышанная. Прекрасная, сладкая до слез, новая жизнь. Он её начал жить.
Слесарь.
«Не на работе» он такой сложный. Когда не на работе. Оказывается. Этот простой слесарь КИП. Всегда печальный и молчаливый. Невзрачно одетый… У него длинные, не по моде, волосы. И вот он идет по улице недалеко от своего дома. В нарядном каком-то, голубом джинсовом костюме, волосы вьются до плеч как у Дюрера на «Автопортрете», почти улыбается сдержанной полуулыбкой, отхлёбывает пиво из бутылки… С ним какой-то приятель. Они идут по тротуару в середине своих жизней, посреди своего родного мира. Им хорошо, их всё радует. И работа будет ещё только завтра утром, а «неработа» ещё только началась. И можно идти свободному красивому, привычно сдержанному, своему парню со своей улицы, кивать знакомым, здороваться за руку с приятелями, прихлебывать пивцо…
«Плато».
Он сейчас на маршрутке поедет отовариваться в «Плато». Доволен собой. Оглядывается. В своей ли он компании? Не испортит ли кто его праздничного настроения. Нет-нет, всё в порядке. Никакой швали. Одни десятки и валеты.
Кормилец.
Суровый кормилец, добытчик… Молодой человек со свирепым лицом. Несёт кисть бананов и мешок с черешней. Эти развлекательные фрукты контрастируют с выражением его лица. Он добывает всё это своим горбом.
«Новообразование».
«Новообразование в легком», - говорит замученный, серый Лопырев. Минут пять он объясняет преимущества современных телефонных аппаратов: автодозвон, будильник, охранные функции, АОН, память… Уже одни эти объяснения, которых от него никто не требует, могут навести на мысли о том, что с ним не всё в порядке. В кармане его куртки – сложенная вдвое толстая медицинская карточка. «Новообразование». Что это? Утешительно-успокоительный врачебный термин? И ему не так жутко.
Пьяный.
Не может выбрать нужный эскалатор. Один из трех: тот, что идет наверх, тот, что спускается вниз, тот, что стоит.
Быт.
Нестерпимое ощущение быта. Полумрак, смятые подушки, спутанные волосы, спертый воздух, мокрая майка после ночного кошмара.
Истории болезней.
«Списанные» истории болезней. Кочегар котельной, которому они были отданы для сожжения, разрешил брать, сколько хочешь…
«Витальная тоска». Смесь наукообразного и разговорного. У врачей профессиональный интерес к трагедиям, страхам, неурядицам, плохим настроениям, жизненным неудачам, кухонным склокам… Инженеры человеческих душ, врачеватели человеческих душ, душевные разговоры, душегубы, душевные больные…
Переход в болезнь так прост – судя по эпикризам и результатам осмотров. И всё так обыкновенно, бытово… Расстроился, переживал, боялся, казалось, плакал, «вел себя неправильно»... От всего этого, обычного, встречаемого поминутно в жизни – вдруг к стационару, лекарствам, диагнозу: шизофрения, астенический синдром, неврастения…
Полковник Осинкин.
Осинкин. Полковник. Его воспоминания о Фрунзе и Чапаеве. Комиссар 4-й армии. Рукописи и машинописные копии, фотографии. Всё это из разоренного бомжатского лежбища. Наверное, умер старик, Осинкин, (родился в 1893 г.), и выбросили всё, что от него осталось на помойку.
Странно и жалко устроена жизнь. Тешили себя воспоминаниями, занимались военно-патриотическим воспитанием подрастающего поколения. И вот теперь вся их жизнь в виде фотографий с родственниками и сослуживцами, воспоминаний о революционной борьбе никому оказались не нужными. Воспоминания, в самом деле, не очень интересны. Сплошные общие места, будто списанные из энциклопедий, боязнь сказать лишнее, высушенность… Химик-лаборант до революции. Наверное, не из рабочих. Боялся всю жизнь…
Могильная сырость. И от мысли, что этого полковника уже нет в живых, и от бомжовской помоечной сырости места, где всё это было найдено.
Газета.
В среду он покупал «свою» газету. Там должны были напечатать когда-нибудь одно объявление. Или заметку. Или статью. Он ждал этого из номера в номер. Кроме того, там были иногда занятные статьи и программа телевидения. Поэтому в среду он покупал свою газету. И ждал среды. Покупал газету так, будто выполнял какую-то работу. Маленькое, но непременно обязательное задание. Ждал среды. А в четверг вспоминал, что уже прошла среда и что он уже выполнил свою миссию. «Ах да, уже купил… Теперь до будущей среды».
Шахматные пьяницы.
*
Витя Журавель или Журавль. Высушенный, дерганый пьянчужка. Вся его жизнь похожа на шахматные партии, которые он небрежно, но азартно и заносчиво разыгрывает. Его партии всегда разболтанные, неряшливые, бесшабашные… Это его шахматный стиль и стиль жизни. Дергает сразу за все веревочки, зависит одновременно от всего, что подбрасывают ему шахматы или жизненные ситуации. Этот шахматный неуют – как бы модель жизненного неуюта. Пьянство, постоянное перехватывание у кого попало денег, какие-то шальные случайные заработки… Трудно вообразить его дом, невозможно представить его при жене и детях… Он и сам наверное ощущает себя разбитым горшком, хоть и хорохорится и самоутверждается своими неплохими шахматами.
*
Дядя Коля-молдаванин вышел из запоя. В последний раз N. видел его в синем ватнике, сапогах, с седой театральной бородой. Он ходил от скамейки к скамейке, усаживался иногда, если пускали играть. Играл, конечно, плохо. Если его что-то не устраивало в правилах, он смахивал фигуры с доски и отходил к другой скамейке. N. он называл всегда по-разному: то Игорем, то Петей, то как-то ещё. И вот сегодня он свеженький, трезвый, в кроссовках, от бороды – только щёточка седых усов. Стоит с двумя мужиками и объясняет им, как можно устроиться на овощебазу перебирать фрукты. Это уже было. Новая жизнь. А потом опять небритая щетина, приставания, ругань… Дядя Коля-молдаванин. Другой пьяница, совершенно законченный, хоть и много моложе дяди Коли, обозвал его однажды: «Чёрный, он и есть чёрный».
Окно на первом этаже.
Белье на веревке и чернота в глубине. Общага. Молодые неустроенные жизни.
Неудачные…
Неудачные родители достались… Не умеют жить. По каждому пустяку у них сомнения, робость, незнание и неумение. Что с такими родителями делать?
Но если бы все были удачными, что бы стало с миром от бесконечных удач?
Велосипедистка.
Жена у него велосипедистка. Она не признает общественный транспорт. Он поздно об этом узнал. Вернее, он поздно придал этому значение. Раньше это ему казалось забавным. Она ездила по городу с туристским мешком за плечами. В институте кроме всего она занималась велотуризмом. Лицо её было всегда обветренным и смуглым. На неё было приятно смотреть издали. Её коротко стриженые волосы развевались на ходу. Она ездила по улицам. Как троллейбус или маршрутное такси - соблюдая правила дорожного движения. Это тоже было забавно. Но ведь годы идут. Он-то не ездит на велосипеде. Его в дрожь бросает, когда она мелькает тут и там в потоке машин. Ну, метро-то она обогнать не может. В конце концов. Это всё-таки железнодорожный транспорт. И дети растут в неё. Звенят на весь двор в свои звонки. Совсем чужие. Её не переделать. На ней можно было только не жениться… Жена-велосипедистка. Смех – да и только.
Новость.
«Сын Аллы Витальевны женился на дочке Балясина. Представляешь?» И что? Совершенно неудивительное событие. Вот если бы сын Аллы Борисовны… На дочке… У неё и сына-то нет. А так… «Подвальные кошки тоже…» - это автоматом пришло в голову. В темноте подвалов, на пыльных теплотрассах… Проходят знаменательные события в их простых жизнях… Ещё одна банальность свершилась... Они плодятся в котельных, растут, вдыхая с детства запах кипятка, потом родители находят им тёплые тёмные подвальчики. Они тихо мурлычут, сидя в них. И где-то недалеко, может быть, в той же парадной находят свою судьбу. Закономерно. Ведь всё просто. Примерно так же просто и неизбежно как у подвальных кошек.
Понимание непонимания.
Понимаешь, будто ловишь, - на мелочах. На привычках, на способах решать какие-то проблемы, просто на ерунде, на том, каким, положим, карандашом пользуется. Во всем виден некий сдвиг по отношению к тебе. Этот сдвиг мешает иногда. Понимаешь его неисправимость. Под разными звёздами родились. Их мир. К нему уже не привыкнуть. Его не принять душой. Он не вопьется в тебя.
Мать и дитя.
«Осталось ещё сегодня и завтра…» Мама и сынок из детского сада. У них унылые лица. Время их жизни. Этот год будто не в счёт. Так себе год… После сегодня и завтра они будут спать пока не проснутся. Будут медленно вставать. Как бы нехотя впускать в себя день. Осторожно и чуть неприязненно впускать себя в мир. Они не знают, зачем это нужно. Она ещё до сих пор не поняла, а он так просто ещё не знает. Может быть, у них нет соответствующего гена. Гена знания, зачем всё это? Но надо как все.
Работа.
За забором мучился экскаватор. Он был один, ему никто не помогал. Его согбенная, дрожащая от натуги спина только и виднелась над забором, огораживающим территорию. А то, над чем он так упорно трудился, было скрыто от глаз. Он рычал, вздрагивал, подпрыгивал, крутился на месте, шатаясь, отступал, потом опять дыбился и сопел, выбиваясь из сил… Желтые сочленения его блестели то ли от пота, то ли от масла из подтекающей гидравлики… Куча там или, наоборот, яма?
Хрусталь.
Пропойного вида женщина: «Хоть от хрусталя избавилась». То ли о простых бутылках речь, то ли о настоящем хрустале, от которого она избавилась, освободилась по каким-то идейным, высоким, антибуржуазно-бомжатским соображениям. Освободилась от всего лишнего, обременяющего в этой жизни. Освободилась ради обретения подлинной свободы… Жизнь под лозунгом: «Долой «вещизм»!» Ради полноты свободы духа. И так далее. Наверное, такой или подобный идейный пафос продолжает в них жить до самого конца. Согревая душу.
Жизнь-борьба.
Для неё жизнь – борьба. Она всегда собрана, хорошо владеет собой, взгляд цепкий, но быстрый – быстро всё понимает. Она знает всё это футбольное поле жизни. Она, может быть, профессионал в своем роде. Ей мозги не запудришь. Она знает всё про это и про то. Интересно только посмотреть, чем такая жизнь-борьба кончается. Есть ли положительный эффект? Может быть, все зря? За что боролись?!
Человечек.
Маленький, потёртый, запылённый… Беспросветно. С ним уже ничего не сделать. Никто и делать ничего не будет. Кому он нужен такой? Пусть себе идёт. Да его и обогнать можно. И из головы выкинуть… Может быть, его током стукнуло. И обуглило. Как и быть-то ему? Маленькому, потёртому…
Курсантики.
Похожие друг на друга как братья. Розовенькие, миленькие, смотрящие на мир наивными глазами… Щеночки. Офицеров.
Начало.
Ему 35 лет, ей 27... Что-то ещё только начнется. Отпуск, например. Или вечер.
Предупреждать надо.
В глазах отчаяние. Оттого, наверное, что в жизни всё не как в сказке. Никто не предупредил. Говорили, конечно… Но как-то не так. В шутку. Как прописные истины. Не так надо было. Не так и всё! Никто не говорил, что надо будет жить в таком напряжении, только чтобы выжить, только чтобы просто жить. Никто не говорил толком об этой волчьей жизни.
Кроссворд.
«Милос Родосский», - продавщицы отгадывают кроссворд. Несовершенство человека. А может быть, ему и не надо быть более совершенным. Природа или Бог не предусмотрели. Лишнее. К чему? Забивать голову венерами милоскими и колоссами родосскими. «А, в самом деле?!».
Бизнес.
«А-а-а… Потом раскрутимся…» Они надеются раскрутиться. Со временем. Главное в этом – как бы некий полуприкидочный, примерный план. «Раскрутимся». А пока они едут на своих «Газелях». Газуют вонючим дымом на запруженных другими «Газелями» и «Соболями» улицах. Дёшево и сердито… Рулетка бизнеса. Вообще, рулетка- это первая школа бизнеса. Начальная школа. Вечной динамики.
Кулаки.
Он доволен своими кулаками. Они у него толстые, мясистые, тяжёлые. Они его главное достоинство. Без них он никуда. А с ними хоть куда. Только пикни! Они уже сжаты. Они готовы к применению. Замечательная вещь. Сжал и готово. На этой улице, да среди этого плёвого народца… Одни старушки и интеллигенты в очках. Да он ещё и без применения может что-то – словами, интонацией, взглядом, уверенностью… Опять же: что раньше? Всё это вышеперечисленное или кулаки? Смешной вопрос. Ну, не от слов же кулаки. Как раз наоборот. «Материализим».
Семья утром.
Попались навстречу. Все вдруг зевнули. Почти одновременно. Папа – в сторону. Мама – низко опустив к груди голову. И только дочка, идущая между ними зевнула не таясь, от души, без стеснения, во весь свой невыспавшийся рот…
Ну, да… У них у всех для «приличности» руки заняты. Портфелем, сумкой и руками друг друга.
Чужие окна.
Наброшенный, едва застегнутый халатик. Кухня. Вечер. В этой незамысловатости сосредоточена вся жизнь. Только это не понимаешь. Пока не увидишь всё это в чужом окне.
Тусклый – экономный, свет на кухне. Как в театре теней, движется женский профиль, гремит посуда.
«Некоторые окна в доме занавешены, некоторые голые. Те, что освещены и без занавесок, кажутся бесстыдными. В окнах стоят эмалированные кастрюли, глиняные горшки, прикрытые тарелками, банки с солеными огурцами, пивные бутылки с зелёными туберкулёзными шеями, консервные коробки, ожерелья из луковиц, кактусы с обломанными пальцами … и ещё какие-то пыльные растения с бумажными розами. К форточным задвижкам привешены свёртки». (А.Мариенгоф, «Бр. Чел.»)
Наша жизнь началась уже давно. В 40-е, 30-е, 20-е, 10-е… И раньше.
Понимание.
Жена его понимает. Она знает, где он кончается. Она знает его границы. Как животные знают границы своей территории. Именно так. Не так, как дачники знают границы своего участка, а именно по-животному, наполовину инстинктом, почти неосознанно, не анализируя, не доводя это знание до ясности топографического плана. Но всё же… Там где он кончается, его уже больше нет. И искать бесполезно. Умная жена!
Вот он собрался и пошёл в хозяйственный. Потом придёт и угрюмо начнёт что-то делать по ремонту. Угрюмый, немногословный, медлительный… Как какой-то старый, построенный при социализме агрегат. У него есть несколько кнопок и рычажков. Надо знать, как им пользоваться. И он будет работать. За современной жизнью ему не угнаться. Он вот такой. Механический, большой, грубо сколоченный, только на определённые виды деятельности запроектированный, без новомодных штучек, без электроники. «Простой советский… дядя». Уж не парень – понятно. Дядя с улицы Социалистической.
Мягкие игрушки.
В несчастных головах у них их маленький невыгодный бизнес. Огромные львы привезённые со станции Жлобин. Унылые молодые девки… Одно дело ехать в поезде, строить легкомысленные планы, а другое – оказаться с этими планами на улицах большого города.
Англия.
Респектабельное семейство. На ней шляпка, у него большой черный зонт. Игра такая. В Англию. Кажется, что возможно построить себе внутреннюю Англию в этом городе. Район, дом, охрана, вещи, отношения, служба, выстроенность жизни…
По погоде.
Они, несмотря на плохую погоду, все равно хотят замуж, хотят быть счастливыми. Они добрые и несчастные. И им ничего не светит. Их лица мокрые от полудождя-полуснега. В глазах отчаяние. И униженная готовность на всё. Но им ничего не светит. И вообще и по погоде.
Двое.
Человеческие существа должны останавливаться где-то не доходя до таких как бы заснеженных вершин. Не доходя. Сильно не доходя. Вот как эта мама с маленькой дочкой. Они идут своей дорогой с работы и из садика. Мама, понятно, слегка озабочена, а дочка с чудесной округлости лицом сияет внутренней радостью. Как лампочка. И они ничего не знают о таких, как не они. Они таких боятся. Они насмехаются над такими, чтобы не бояться.
Компания.
Повзрослели, опустились и постарели одной дворовой командой. Поменялись только интересы. Сузились. Жизнь протекла. На Коломенской – в данном случае.
Вынужденность.
Человеческая жизненная вынужденность. Примеры на каждом шагу. У этой, с домашним лицом заботливой мамочки, - расклейка по водосточным трубам каких-то нелепых плакатов с единственно понятным словом: «SEX». А эти у кафе должны быть любезны с подозрительными краснорожими мужиками. Они должны быть любезными, раскованными, изобретательными в своих ужимках… Всё должно кончиться определенным образом. В этот вечер.
Книжная жизнь.
Жизнь. Было, что почитать. Теперь есть, что вспомнить: длинную книжную жизнь.
Прожил хорошую книжную жизнь.
Маленький человек.
В маленького человека верят. Так верят в И.Х. Верят, что он был. Но очень давно. Не в этом, не в таком, как наш, мире. Так все «маленькие люди» остались для нас в 19 веке. Ну, или в чаплинском 20-м.
Мат.
Она слышала его матюги. И не лишилась чувств?! Даже не попросила нюхательной соли.
Метла.
Толиб. С метлой и в оранжевом жилете. Его все называют Толиком вместо Толиба.
А ведь не для того мама произвела его на свет. Он родился для арыков, мечетей, халата, тюбетейки, а не для этого хмурого, холодного на полвесны города. И уж наверное не для метлы.
Весной.
Птицы активно поют. Весна, надо всё успеть. Отдают себя полностью. Никакой пошлой лирики, только истошные крики души, сексуальности, инстинктов. Очень напористо, с полной выкладкой.
Питерская.
В её лице отразилось это ограниченное Питером существование. Она понимает, что есть остальной мир, но на себе это знание не испытывает. Она строит свою жизнь с учетом только этого питерского мира. Ей неведомо ничего другого. Таких очень много. Они все – и совсем молодые и не очень - растут из той почвы, насыпанной как в цветочные горшки когда-то ещё в двадцатых-тридцатых, когда в жизни не было ничего лишнего. Это и привычка к коммуналкам, и к нищенским зарплатам работниц в четвертом поколении. У многих даже дач нет. Это не заложено их жизненным укладом, сформированным в суровые времена пролетарского государства. Таким людям трудно сделать даже шаг куда-то в другие представления и образ жизни.
Водитель.
Женщина села в свой автомобиль и озабоченно задумалась: «На какую педаль нажать?»
Подруги.
Их сближает, помимо прочего, и то, что у них смешные мужья. По-разному чем-то как-то где-то смешные. Они любят друг другу рассказывать что-то о мужьях в этом ключе.
И курица не птица, и они сами… не того. Это проявляется, может быть, больше всего в этом холодном, отстранённом, полубрезгливом отношении. В этом чувствуется именно что-то от противостояния существ совсем другой породы. И даже что-то вроде заговора. Не оформленного, правда. Да он и не нуждается в оформлении. К чему? Они ведь не собираются устраивать бабий бунт. Им достаточно того, что есть, – слегка насмешливого отношения.