Журнал «Вопросы истории» №7, 1978год
Для деятелей второго, разночинского этапа русского освободительного движения, особенно для народников 1870-х— 1880-х годов, Н. Г. Чернышевский был высшим авторитетом, «преимущественным учителем жизни»1. Как до ареста в июле 1862 г., так и после заточения в Петропавловскую крепость, суда, каторги, ссылки и даже после смерти он оставался для многих передовых людей России «отцом русского революционного движения»2. Имя его не раз звучало на политических демонстрациях 70-х годов прошлого века. Во время одной из них, по случаю похорон загубленного в тюрьме народника П. Ф. Чернышева, 30 марта 1876 г. студент П. П. Викторов говорил: «В России началось большое движение. Может быть, это то движение, за которое еще и по сие время страдает в Сибири наш общий и всем известный учитель»3. 6 декабря того же года в речи на Казанской демонстрации Г. В. Плеханов восславил Чернышевского как разоблачителя самодержавно-помещичьего строя и подчеркнул: «За эту святую истину наш даровитейший писатель сослан в каторгу и мучится в ней до сих пор»4. Как явствует из документов Одесского губернского жандармского управления, осенью 1878 г. одесские революционеры решили «устроить 6 декабря... возле церкви Св. Николая на Приморской улице в память Н. Чернышевского демонстрацию, по примеру устроенной у Казанского собора... Демонстрация эта не удалась, так как об этом дошло до сведения властей»5.
Десятки свидетельств, имеющихся в архивах страны, удостоверяют живой интерес передовых людей той эпохи к идеям и личности Чернышевского. Его сочинения и фотографии находили при обысках у крестьянина Г. Пенькова, гимназиста В. Крыленкова, студента Н. Афанасьева, телеграфиста А. Орлова, железнодорожного служащего Н. Аникеева, сельской учительницы М. Лихаревой, земского врача В. Яковенко, присяжного поверенного К. Розена и многих других6. При этом обыск нередко влек за собой репрессии. Так, юный Г. А. Мачтет, впоследствии известный писатель, «за чтение Чернышевского» был исключен из гимназии7; Н. Я. Аникеев за хранение фотографий и пропаганду идей Чернышевского и Герцена сослан в Сибирь8. Трогательный отклик на осуждение Чернышевского связан с именем Л. Е. Коведневой. 26 апреля 1864 г. 16-летняя гимназистка обратилась к царю с пылким ходатайством за Чернышевского: «В его виновности нет ни одного прямого доказательства, а он, между тем, все-таки приговорен к каторги на семь лет. Если уж необходимо кого- либо сослать, сошлите лучше меня, а оставьте человека, который своим умом может принести огромную пользу обществу». Царь затребовал сыскные данные о просительнице («Желаю знать, в каких она была отношениях с Чернышевским»)9 и получил их. М. Стеклов, обнаруживший в архивном деле письмо Коведяевой, констатировал, что из документов не видно, «какие последствия имел этот инцидент для просительницы»10. Известно, что она вскоре примкнула к революционной организации «Сморгонская академия», а в 1871 г. предстала перед царским судом в числе первых восьми русских женщин, судившихся по политическому обвинению11.
Учитывая интерес передовой России к судьбе Чернышевского, нелегальная печать систематически информировала читателей о том, как он томился в неволе. Начало этому положил герценовский «Колокол», во многих листах которого последних четырех лет издания разоблачались беззаконие и жестокость расправы над Чернышевским12. После «Колокола» чаще других писал о Чернышевском журнал П. Л. Лаврова «Вперед!». Статьи, корреспонденции, заметки посвящали Чернышевскому и другие органы русской революционной эмиграции — «Народная расправа», «Народное деле», «Община», «Общее дело», «Набат», «Вестник «Народной воли»13. В России первый же номер первой подпольной газеты «Начало» (март 1878 г.) вышел с корреспонденцией «Из Сибири» о вилюйском заточении Чернышевского14. Писали о нем также газеты «Земля и воля», «Народная воля», «Листок Народной воли», которые особо подчеркивали мстительную жестокость царизма по отношению к вилюйскому узнику15. Главное же, публиковались нелегальными типографиями труды Чернышевского: с 1868 по 1872 г. вышли пять томов собрания его сочинений, в 1874 г. впервые увидели свет «Письма без адреса», в 1877 г.— «Пролог» и т. д. Все это еще выше поднимало революционный авторитет Чернышевского, множило число его последователей. «Ведь к Чернышевскому, вероятно, ворон и кости русской мысли не занесет и от него тоже, — записывал в дневнике 16 декабря 1879 г. либеральный профессор А. Ф. Кистяковский. — И однако ж мы видим ныне тысячи чернорабочих Чернышевских, с которыми правительство не в состоянии управиться»16.
«Чернорабочие Чернышевские», в частности, настойчиво обдумывали, готовили и порою предпринимали попытки освободить своего вождя из «каторжных нор». Об этих попытках написано немало. Без рассказа или хотя бы упоминания о них не обходятся ни один биограф Николая Гавриловича. В жизнеописаниях Чернышевского освещаются обычно две попытки — Г. А. Лопатина и И. Н. Мышкина17. Только Ю. М. Стеклов написал специальный раздел «Попытки освобождения» (их он насчитал пять)18. Но в работах о сибирском периоде жизни Чернышевского авторы стараются учесть все попытки19. Кроме того, некоторые исследователи, специально или попутно, рассматривали отдельные из этих попыток, предпринимавшиеся ишутинцами, Н. Н. Нестеровым, П. А. Ровинским, Г. А. Лопатиным и И. Н. Мышкиным20. И всё-таки сюжет далеко не исчерпан. В литературе не отражены и не описаны последовательно все попытки освобождения Чернышевского, а данные источников и комментарии исследователей к ним оставляют еще много неясных или спорных вопросов — об условиях содержания Чернышевского на каторге и в ссылке, о взаимосвязи и преемственности попыток его освобождения, о место каждой из них в планах революционных организаций, об отношении Чернышевского к этим замыслам и, наконец, о различных деталях каждой попытки. Цель настоящего очерка - суммировать как опубликованные материалы, так и некоторые новые архивные данные, чтобы представить общую картину и внести уточнения в трактовку неясных вопросов.
Первая попытка
Уже в июне 1864 г. А. И. Герцен первым поставил вопрос об организации побега Чернышевского с каторги, когда последнего только еще препровождали по этапу в Иркутск. Беседуя в Лондоне с иркутским купцом Н. Н. Пестеревым, которого народники ценили как единомышленника, Герцен сказал: «Пусть приедет Чернышевский, я с руками передам ему мой станок. А что, ведь от вас уйти можно? Бакунин ушел же»21. Именно Пестерев и предпринял первую попытку освободить Чернышевского. По материалам жандармского дела Пестерева В. Н. Шульгин написал специальное исследование. Его фабула такова. Сразу по возвращении на родину Пеетерев занялся подготовкой операции и к весне 1865 г. готов был отправить к Николаю Гавриловичу на Нерчинскую каторгу в рудник Кадая с точными инструкциями о побеге его жену Ольгу Сократовну и сыновей, дав им в провожатые близкого к сибирским областникам своего земляка и друга доктора Е. М. Павлинова. Аресты весною 1865 г. сибирских областников и обыск у Павлинова вынудили Пестерева отложить поездку Ольги Сократовны до следующей весны. Пестеревский план Шульгин излагает (предположительно) так: «Пестерев располагал широкими и прочными знакомствами в мире политической ссылки и каторги в Сибири. С другой стороны, в качестве иркутского купца он поддерживал деловой и дружеский контакт с сибирскими купцами. Многие из них вели обширную торговлю с Китаем. Их караваны, повозки постоянно двигались туда и обратно. Им ведомы были все пути и дороги. Их экипажи были известны страже, и пассажиры не могли внушить ей никаких подозрений. И вот, быть может, в качестве не то служащего, не то гостя сибирских купцов на их рысаках и должен был, по плану Пестерева, проехать Чернышевский до границы. Граница была всего в 30 верстах. И то, что он ехал бы с женой и детьми, должно было еще больше усыпить бдительность. Разве с детьми из каторги бегут?»22.
Шульгин объяснял скорый отъезд Ольги Сократовны из Кадаи, на пятый день по приезде, поведением жандармов, которые разгадали пестеревский план и стали назойливо и грубо надзирать за ее свиданиями с мужем. Чернышевский «сразу понял, что о замысле освободить его догадалось III отделение, что Ольгу Сократовну подозревают в соучастии. В этих условиях каждое неосторожное слово, действие могло погубить ее»; поэтому он поспешил отправить жену обратно23. Эта версия вошла в литературу. Безоговорочно поддержал ее С. Ф. Коваль, отчасти — М. В. Научитель и 3. Г. Тагаров, косвенно — И. Ч. Романов24. Частично она подтверждается документально. Скорее всего Павлинов или Ольга Сократовна действительно должны были выяснить на месте, как содержится Чернышевский и каковы возможности его побега. Но едва ли жена «спешила в Сибирь, чтобы освободить Чернышевского»25 и бежать вместе с ним и 7-летним сыном26 на купеческих рысаках из Кадаи о Китай. Доказательств в пользу этой романтической версии нет, зато имеются соображения против нее. Во-первых, Ольга Сократовна отнюдь не была революционеркой, преисполненной «отваги и готовности пожертвовать своей жизнью во имя осуществления планов революционно-демократического подполья», какой рисуют ее некоторые авторы27. Трудно поверить, что эта энергичная, но предусмотрительная и расположенная к жизненным удобствам женщина могла решиться бежать с каторжного рудника в неизвестность изгнания с преследуемым мужем и малолетним сыном. Еще менее вероятно, чтобы она решилась на это, оставив в России второго, 12-летнего сына Александра. Наконец, Ольга Сократовна ехала к мужу, вообще не зная ни условий его содержания, ни возможностей для побега.
Вопрос о том, как содержался Чернышевский в Кадае, неясен. Считается, что сразу по прибытии в Кадаю 3 августа 1864 г. он был помещен в лазаретное отделение рудника, где находился до 3 февраля 1865 г., а затем переведен «в разряд исправляющихся» и числился там до отправки 17 сентября 1866 г. в каторжную тюрьму Александровского завода28. Некоторые исследователи утверждают, что Чернышевский, когда был относительно здоров, отбывал изнурительные физические каторжные работы «ежедневно, без отдыха»29, а до 3 февраля 1865 г. в течение полугода носил кандалы30. Но версия о кандалах31 неправдоподобна: документы гласят, что по крайней мере первые полгода пребывания в Кадае Чернышевский целиком провел в лазарете. Что же касается каторжных работ, то судить о них по «ведомости поденщин» (как это делают А. М. Черников и др.) недостаточно. Вот как выглядит такая ведомость за 1866 г.: «Николай Чернышевский. Число поденщин и больных дней по месяцам: январь — 31, февраль — 28, март — 31, апрель — 30, май — 31, июнь — 30, июль — 31, август — 31, сентябрь — 16, всего — 259 дней. 17 сентября отправлен в Александровский завод»32. «Поденщины» суммированы здесь с «больными днями» (то есть свободными от работ по болезни). Поэтому нельзя определить, сколько было тех, а сколько — других. Зато можно предположить, что полное число дней каждого месяца в таком документе означало для здорового каторжанина одни «поденщины», а для больного — только «больные дни». Тем основательнее представляется вывод Научителя и Тагарова: «Фактически Н. Г. Чернышевский находился на излечении до сентября 1866 г., т. е. все время пребывания в Кадае. Сохранились месячные отчеты по Кадаинскому лазаретному отделению за все годы. Так, по отчетам с января 1866 г., в лазарете находился «один цынготный государственный преступник». Правда, его фамилия не указана, но им мог быть только Чернышевский»33.
Как известно, товарищи Чернышевского по каторге в Александровском заводе Н. Д. Баллод, С. Г. Стахевич, П. Ф. Николаев и В. Н. Шаганов единодушно свидетельствовали, что «Николая Гавриловича начальство не требовало никогда ни к каким работам»34. По утверждению лица, которое виделось с Чернышевским в 1865 г. и напечатало статью о нем в парижской газете «Le Gaulois» от 30 сентября 1881 г. за подписью Nitchevo, Чернышевский в Кадае «не отбывал каторжных работ»35. Если верить корреспонденту лондонской «Daily News», Чернышевский при встрече с ним в 1883 г. сказал: «Меня держали не как каторжника, а как военнопленного»36.
Даже со скидкой на обстоятельства нельзя просто игнорировать эти свидетельства, хотя иные из них могут быть неточными сами по себе либо неточно переданными. Поскольку против факта, что в Александровском заводе Чернышевский не принуждался к работам, нет никаких данных, логично заключить, что власти уже в Кадае поставили его в условия, которых они и далее не меняли: строгая изоляция, неусыпный надзор, пресечение возможностей для побега.
Тюремщикам важно было, как нам думается, не изнурять Чернышевского работами (тем более, что он был слаб здоровьем и его поэтому приходилось бы то и дело препровождать в лазарет, что усложняло надзор за ним), а держать его взаперти как можно надежнее под своим недреманным оком. Ведомости же «поденщин», судя по таковой за 1866 г., можно было заполнять, указывая все дни каждого месяца под общей рубрикой «поденщин и больных дней». Если это так, то Ольга Сократовна за пять дней свидания с Чернышевским поняла, как трудно будет увезти его из Кадаи, и могла информировать об этом Павлинова и других лиц, посвященных в замысел Пестерева (который в январе 1866 г. попал в долговую тюрьму). Уехала же она вскоре из Кадаи не потому, что Чернышевский, уловивший будто бы подозрения властей, поторопился отправить жену обратно, а по той причине, что иркутский губернатор К. Н. Шелашников ограничил свидание сроком «не более пяти дней», как установил это по документам Тагаров37,
Итак, можно считать, что инициатором первой попытки освобождения Чернышевского был Герцен, организатором — Пестерев, его вероятными помощниками — Павлинов и Ольга Сократовна. Был ли кто-либо еще причастен к этой попытке, неизвестно. Можно предположить, что именно от Пестерева приезжал в Бадаю летом 1865 г. Nitehevo с поручением передать Чернышевскому сверток золотых монет. «Золото, — писал Nitehevo, —.было послано на случай, если бы ему удалось бежать в Китай... Сюда часто приезжали китайцы или монголы из Пекина, и, чтобы сговориться с этими людьми, нужны были не бумажки, а золото и серебро»38.
Коваль утверждает, но без документальной опоры, что Пестерев как организатор действовал совместно с ишутинцами и редакцией «Современника», А. Н. Пыпиным, Н. И. Наумовым и польскими ссыльными39. Действительно, связь Пестерева с редакцией «Современника» косвенно подтверждается его показаниями. Имел он контакты и с польскими ссыльными. Летом 1865 г. бежавшие из Сибири за границу польские революционеры 3. Минейко, Г. Вашкевич и А. Окинчиц оставили в Петербурге ишутинцу И. А. Худякову в числе семи адресов сибирских явок «на случай претворения в жизнь замыслов освобождения Чернышевского» адрес Пестерева40. Но отсюда не вытекает, что Пестерев действовал как организатор или соучастник дела вместе с ишутинцами. Так, Худяков летом 1865 г. получил от поляков и в феврале 1866 г. передал Н. П. Страндену список сибирских явок с адресом Пестерева в их числе, даже не зная, что последний уехал из Иркутска еще в 1863 г. и с тех пор там не был41.
Вторая попытка
Приготовления ишутинцев к освобождению Чернышевского, раскрытые на следствии и суде по их делу, прошли без участия Пестерева, даже не упомянутого в материалах процесса42. Участники существовавшей в 1863—1866 гг. московско- петербургской революционной организации Н. А. Ишутина — И. А. Худякова выделялись даже среди последователей Чернышевского особенно восторженным отношением к нему. Они были убеждены, что «в России в настоящее время нет ни одного настолько талантливого [человека], как Чернышевский»43. Ишутин полушутя-полусерьезно говорил, что вообще «было три великих человека на земле: Иисус Христос, апостол Павел и Чернышевский»44. Роман «Что делать?» ишутинцы ставили «выше всего писанного прежде»45 и пытались прямо использовать его как руководство к действию. Естественно, одной из главных своих задач они считали освобождение Чернышевского. Попытка ишутинцев подробно освещена и в материалах суда, и в исследованиях.
Идея такой попытки возникла у ишутинцев летом 1865 г., когда Ишутин и А. К. Маликов встретились в Петербурге с членом редакции «Современника» Г. 3. Елисеевым, который обещал дать деньги для поездки в Сибирь, хотя мало надеялся на успех46. Ехать за Чернышевским вызвались Ишутин, Маликов и зять последнего Л. Е. Оболенский с женою Е. К. Оболенской, которая «готова была... идти в Сибирь и там спасти Чернышевского, а именно: ему передать свою одежду, а самой остаться вместо него»47. Осенью 1865 г. план операции и кандидатуры исполнителей обсуждались на собраниях ишутинцев. Руководителем дела был избран Странден, а в помощь ему выделены Маликов, супруги Оболенские, рабочий Людиновского завода Я. И. Дарочкин и, может быть, его сотоварищ В. Н. Вьюшкин (ишутинец В. И. Соболев показывал на следствии, что ехать должны были «человек пять»)48. Странден и его спутники с помощью сибиряков — историка А. П. Щапова, писателей Н. И. Наумова и С. С. Шашкова — и ссыльных поляков должны были проникнуть в Кадаю под видом торговца, содержателя питейного дома, рабочего и т. п., вступить в контакт с Чернышевским и, действуя по обстановке, подкупом или иначе, устроить ему побег либо по Амуру на Тихий океан и в Америку, либо через Сибирь в Центральную Россию49. Во втором варианте предполагалось доставить Чернышевского в Москву и укрыть его там у членов польской революционной группы «Народова опека» М. О. Маркса и П. П. Маевского50, а затем переправить в Женеву для руководства изданием революционного журнала51.
Средства на операцию собирались из разных источников. Самый обеспеченный из ишутинцев — П. Д. Ермолов дал 5 тыс. руб. и готов был дать еще, продав свое имение. Обещали деньги ишутинцы Маликов, задумавший с этой целью жениться на богатой купчихе, и В. А. Маккавеев. Кроме того, как явствует из следственных показаний ишутинцев, 1 тыс. руб. давал Елисеев, «обещал достать денег» И. Д. Ножин и «предполагал принять участие, жертвуя деньги», Н. А. Некрасов52. Готовясь к дальней дороге, ишутинцы в течение зимы 1865/66 г, изучали Сибирь по литературе и картам, запасались подложными паспортами чиновников, купцов, мещан и сибирскими адресами. При этом они опирались на польские связи Худякова. Из семи адресов, которые тот получил от польских знакомых и передал Страндену, главным был адрес в Тобольске семьи Ямонт — активных участников восстания 1863 года. В материалах следствия по делу ишутинцев отмечено, что Худяков «указывал при этом в особенности на Марию Ямонт, через которую можно было отыскать других лиц», а именно на ссыльных поляков В. Вышинского в Тобольске, В. Гриневича в Томске, К. Кухарского в Кузнецке, Л. Мурашко в Омске53. Вместе с адресами Худяков передал Страндену рекомендательное письмо за подписью «Станислав» (псевдоним одного из руководителей польского революционного подполья, доныне не расшифрованный): «Податель сего письма — русский, отправляется с благородной целью в те края. Не откажи, пожалуйста, ему в помощи и совете, и дайте письма к (одно слово не разобрано.— Н. Т.) на дальнейшем пути, чтобы ему помогли исполнить задуманное»54. У Страндена имелись также адреса Н. И. Наумова в Тобольске и Пестерева в Иркутске.
К апрелю 1866 г. ишутинцы закончили подготовку операции. Налицо были люди, деньги, документы, адреса. Странден запасся даже ядом, который поместил в пуговице, чтобы «в случае открытия его замысла на месте отравиться»55. Он готов был уже отправиться в дорогу «под видом купца», когда грянул выстрел Каракозова и начались аресты ишутинцев. Перед арестом Странден попросил И. И. Корево (оказавшегося предателем), «если они все погибнут, позаботиться о похищении Чернышевского из Сибири и доставлении ему возможности бежать в Женеву»56.
Итак, попытка освободить Чернышевского, подготовленная ишутинцами, не удалась. Думается, Коваль преувеличивает ее масштабы, увязывая ее и с «усилиями заграничного центра во главе с Герценом и Огаревым», и с восстанием смешанной партии уголовных и политических ссыльных в 1864 г. близ Томска, и с Кругобайкальским восстанием польских ссыльных в 1866 году57. Все это лишь гипотезы, лишенные документальной базы.
Третья попытка
Осенью 1867 г. в Петербурге сложилось тайное общество «Сморгонская академия», В числе его основателей были четыре участника ишутинской организации — Д. А. Воскресенский, В. Н. Черкезов, А. Е. Сергиевский и А. П. Полумордвинов. Они знали о намерении ишутинцев освободить Чернышевского и давали об этом показания на суде58. Понятно, что желание «сморгонцев» предпринять аналогичную операцию было не случайным, а связанным преемственно с замыслом ишутинцев. К сожалению, сведений об этой попытке мало. Они извлечены из жандармского дознания о «сморгонцах»59. Многое, даже самое главное — план действий, источники средств и опорные связи, — жандармам раскрыть не удалось. Выяснилось лишь, что инициатором был земляк Чернышевского, воспитанник Саратовской семинарии Воскресенский, а главными исполнителями — тоже саратовцы, окончившие гимназию, где в 1851 — 1853 гг. преподавал Чернышевский, — В. И. Кунтушев и Н. Н. Катин-Ярцев. В феврале или марте 1868 г. Воскресенский отправил их в Рязань, где они должны были ждать присылки из Петербурга 1 тыс. руб. на дорогу в Сибирь. Чернышевский отбывал тогда каторгу уже в тюрьме Александровского завода. Предполагалась ли эта поездка с целью увоза Чернышевского из Сибири или же имела лишь разведывательное назначение, из материалов дознания не ясно. Но, поскольку деньги из Петербурга не были присланы, Катин-Ярцев и Кунтушев, пробыв в Рязани около полутора месяцев, разъехались. Тем дело и кончилось.
Четвертая попытка
Одна деталь связывает намерение «сморгонцев» со следующей, четвертой попыткой в числе участников «сморгонского» заговора был студент, известный впоследствии беллетрист М. И. Орфанов, которому и рассказывал о своем замысле П. А. Рогинский60. Предпринятая им в 1870 г., она открывает собой ряд попыток, когда в роли исполнителя коллективного плана выступало одно лицо. Первым из них был Ровинский, а за ним следовали Лопатин, Клеменц и Мышкин. Каждый из них отличался ярко выраженной индивидуальностью, силой характера, даром располагать к себе людей и умением дерзать, не считаясь с опасностями. Павел Аполлонович Ровинский (1831-—1916 гг.), публицист, историк и этнограф, был другом и по крестному обряду родственником Чернышевского61. Он участвовал в революционных конспирациях начала 60-х годов XIX в. и был «выдающимся членом» первой «Земли и воли», которая доверяла ему такие ответственные задания, как переговоры с делегатом польского революционного центра И. Кеневичем, организация побега за границу одного из руководителей «Земли и воли» Н. И. Утина, оповещение провинциальных кружков о самоликвидации «Земли и воли»62. Близко знавший Ровинского с юных лет А. И. Пыпин считал его «способным на отчаянные героические выходки, требующие исключительного самопожертвования»63.
Данных о намерении Ровинского не много: разрозненные свидетельства современников, которые еще в 1931 г. были собраны Н. М. Чернышевской. Сам Ровинский «никогда, даже после революции 1905 г., ничего не писал о своем революционном прошлом»64. Правда, он рассказывал о своем плане Орфанову, а тот — Лопатину, но рассказ не был опубликован. Сохранившиеся источники сообщают, что в июле — августе 1870 г. Ровинский предпринял этнографическую экспедицию в район Нерчинской каторги, под предлогом которой «должен был собрать сведения о Чернышевском,.. если окажется возможным, добраться до него и подготовить способы к его освобождению»65. Идея экспедиции казалась удачной: «Пути и дорожки ей были известны, разрешение бродить и изучать пограничные аулы было, в лицо членов экспедиции пограничная охрана и стража не знали, и увезти с собой Чернышевского и переправить через границу возможность была»66. Но вопрос о том, чье поручение выполнял Ровинский и кто организовал его поездку, остается неясным.
Секретарь Русской секции I Интернационала, соратник Ровинского по «Земле и воле» Утин 15 апреля 1872 г. писал К. Марксу о Лопатине, тоже уехавшем в Сибирь освобождать Чернышевского: «У меня есть все основания предполагать и верить, что он не одинок и что ему помогает один из моих лучших друзей, отправившихся по тому же торговому делу»67. Козьмин, установив, что под одним из лучших друзей здесь подразумевается Ровинский, предположил, «не были ли члены Русской секции причастны к поездке Ровинского и к его попытке наладить побег Чернышевского»68. М. Т. Пинаев на том же основании утверждает, что поездка Ровинского была организована Утиным69, а Шульгин пошел еще дальше: «Ровинский осуществлял директиву Интернационала», его «поручение»70. Нет данных и о лицах, которые помогали Ровинскому в Сибири. Возможно, среди них был инспектор Иркутской гимназии А. П. Орлов, ибо о нем Ровинский 25 июня 1870 г. писал Пыпину: «Один из тех людей в Иркутске, с которыми я живу в более тесных отношениях»71.
Попытка Ровинского не удалась ввиду строгости надзора за Чернышевским. После того, как были раскрыты замыслы ишутинцев и «сморгонцев», власти стали искать новые способы его изоляции и пошли на нарушение законности. 10 августа 1870 г. истекал срок каторги Чернышевского, и он должен был выйти на поселение с правом вызвать к себе семью, заняться литературным трудом и пр. Но шеф жандармов П. А. Шувалов заблаговременно согласовал в декабре 1868 г. с генерал-губернатором Восточной Сибири М. С. Корсаковым «опасения» насчет возможного побега Чернышевского и в сентябре 1870 г. провел через Комитет министров решение изолировать Чернышевского, водворив его под стражей «в такой местности и при таких условиях, которые бы устранили всякие опасения насчет его побега и тем самым сделали бы невозможным новые со стороны молодежи увлечения к его освобождению»72. Такой местностью был выбран Вилюйск.
Пока сибирские власти готовили перевод Чернышевского из Александровского завода в Вилюйск, Ровинский летом 1871 г. попытался встретиться с Чернышевским, но его опередило предписание нерчинскому коменданту А. Е. Кноблоху от 5 июля: «На днях предполагает выехать из Иркутска в Забайкальскую область прибывший в Сибирь с ученой целью кандидат университета Равенский (так в документе. — Н. Т.). Хотя г. Равенский поведением своим и образом жизни не навлек на себя никакого подозрения, тем не менее, я считаю полезным предупредить вас, что господин этот как родственник государственного преступника Николая Чернышевского легко, может быть, захочет оказать ему некоторое содействие к побегу лично или через посредство знакомых ему лиц во время предполагаемого переезда Чернышевского из Забайкальской области в г. Иркутск... В случае прибытия г. Равенского в Александровский завод, прошу наблюдать за его образом жизни и не допускать сношений с кем-либо из политических или государственных преступников»73.
Это предписание расстроило замысел Ровинского. Вот как рассказал об этом со слов последнего М. Н. Чернышевский: «С Чернышевским Ровинскому не удалось повидаться. Комендант... был тогда Кноблох, оказавшийся старым знакомым Ровинского. Во время приятельской беседы Кноблох сказал: «Вы, быть может, будете добиваться свидания с Чернышевским, он ведь, кажется, вам родственник?». — «Мм-да... родственник». — «Ну, так я вам не советую этого делать. Получена бумага — как только вы потребуете свидания с Чернышевским, велено вас арестовать». Ровинский поблагодарил Кноблоха и уехал. А полученная бумага была вызвана тем обстоятельством, что перед поездкой Ровинский виделся в Иркутске с Германом Лопатиным, замышлявшим освободить Чернышевского. Лопатин был арестован, а свидание его с Ровинским накинуло тень подозрения и на последнего»74.
Пятая попытка
Когда Ровинский искал в Сибири возможность освобождения Чернышевского, туда приехал с той же целью и, по воспоминаниям сына Чернышевского, даже встречался с Ровинским член Генерального совета I Интернационала Лопатин. Отсюда Шульгин заключил, что «Интернационал организовал две попытки освобождения Чернышевского почти одновременно» — через Ровинского и Лопатина75. Такое суждение надуманно. Документы свидетельствуют, что Лопатин уехал из Лондона в Россию с намерением освободить Чернышевского, скрыв от К. Маркса (не говоря уже о Генеральном совете) свой замысел. К тому же он, но его собственному утверждению, более достоверному, нежели полученное из вторых рук замечание Ровинского, не встречался тогда с Ровинским и лишь после от Орфанова узнал «его историю о Ч[ернышевском]»76.
Попытка Лопатина освещена в источниках и литературе лучше других. Подробнее всего пишет о ней Научитель77, который, однако, не смог использовать ряд важных документов (например, воспоминании М. Н. Слепцовой) и работ Н. Д. Кондратьева, В. П. Щербаковой и М. Т. Пинаева, опубликованных позднее. По материалам, которыми мы располагаем сегодня, история попытки Лопатина прослеживается с начала и до конца, хотя отдельные детали до сих пор не выяснены. Сам Лопатин указывал, что жгучее желание освободить Чернышевского родилось у него в Лондоне под впечатлением бесед с Марксом, который раскрыл перед ним величие Чернышевского как мыслителя и подчеркнул: «Политическая смерть Чернышевского есть потеря для ученого мира не только России, но и целой Европы»78. Понимая, что решение вырвать Чернышевского из сибирской каторги в какой-то степени авантюрно, Лопатин не сообщил Марксу о цели и маршруте своего путешествия, а сказал, что уезжает в США79.
Герман Александрович Лопатин обладал всеми качествами, необходимыми для дел такого свойства. 25 лет от роду он успел окончить Петербургский университет, блестяще защитить магистерскую диссертацию (отклонив лестное предложение остаться на кафедре у самого Д. И. Менделеева), включился в революционную борьбу и отсидел два месяца в Петропавловской крепости за связи с ишутинцами, съездил в Италию к Дж. Гарибальди, побывал во Франции у Герцена, создал тайное «Рублевое общество» и попал за это еще на восемь месяцев в Петропавловскую крепость, а потом в кавказскую ссылку и бежал оттуда, вывез из вологодской ссылки и переправил за границу П. Л. Лаврова, объездил пол-Европы, перезнакомился чуть ли не со всей русской политической эмиграцией, включая Н. П. Огарева и М. А. Бакунина, и с такими деятелями международного революционного движения, как П. Лафарг, Ф. Лесснер и И. Г. Эккариус, подружился с Марксом и Энгельсом, начал переводить «Капитал» и был принят в Генеральный совет I Интернационала. Его энергия и обаяние уже тогда обрастали легендами. Писатель Г. Успенский восхищался им: «Он знает в совершенстве три языка, умеет говорить с членом парламента, с частным приставом, с мужиком, умеет сам притвориться и частным приставом, и мужиком, и неучем и в то же время может войти сейчас на кафедру и начать о чем угодно вполне интересную лекцию. Это изумительная натура»80.
Лопатин собирался действовать не в одиночку. Но конкретной революционной организации за ним не было. Он согласовал свою идею с пятью петербургскими друзьями, из которых Н. Д. Кондратьев называет Н. Ф. Даниельсона, Н. Н. Любавина, И. И. Билибина и Н. А. Грибоедова81, и с эмигрантом, издателем сочинений Чернышевского М. К. Элпиднным. Петербургские друзья ссудили Лопатина деньгами82. В Иркутск он приехал 5 января 1871 г. один, но с расчетом на местные связи. Различные источники называют в числе иркутян, оказавших ему содействие, поднадзорного историка Щапова, который «даже составил для него подробный маршрут на основании расспросных сведений у остяков»83, жену коллежского советника Т. Ф. Чайковскую, слывшую приятельницей трех генерал-губернаторов Восточной Сибири — Н. Н. Муравьева, М. С. Корсакова и Н. П. Синельникова, и ее дочь Нину, советника губернского суда Любавского, судебных чиновников Севостьянова и Ильина, у которого Лопатнн поселился в Иркутске и с паспортом которого бежал по Ангаре, затем семью фотографа Мильчевского, рядового местной команды Е. Здорного и даже приятеля Чайковской иркутского полицмейстера Чебыкина84. Предположение Коваля («М. Шестунов, М. Загоскин и другие представители демократической общественности не могли остаться в стороне и не быть в обществе Лопатина... Лопатин, несомненно, имел связи с Пестеревым»85) заслуживает внимания, но не подтверждается документально.
С помощью иркутских друзей Лопатин в течение января 1871 г. собрал необходимые данные о Чернышевском, однако 1 февраля был арестован. Его замысел разрушила телеграмма царского агента из Женевы через III отделение в Иркутск о том, что некто поехал в Сибирь освобождать Чернышевского. Лопатин, живший по документам члена Географического общества Н. Н. Любавина, был взят под подозрение. Тут последовала другая телеграмма начальника Амурского телеграфа Ларионова, который опознал в своем попутчике от Казани до Иркутска Любавине именно Лопатина. Подтвердился женевский донос86.
Почти во всех биографиях Лопатина и в некоторых других работах сообщается, будто виновником доноса был Элпидин: он-де «попал на удочку агента царской охранки и проговорился, не назвав только фамилию того, кто поехал в Россию»87. Первоисточником этой версии явилось замечание Лопатина в письме к генерал-губернатору Синельникову от 15 февраля 1873 г.: «Содействовала моей неудаче, если я не ошибаюсь, нескромность Элпидина, который проврался о моем отъезде сюда одному из правительственных сыщиков, проживавшему в Женеве»88. Учитывается также, что о «нескромности этого самого Элпидина» как первопричине ареста Лопатина писал 29 ноября 1873 г. Марксу Энгельс89. Однако Шагаев убедительно реабилитирует Элпидина, ссылаясь на ряд обстоятельств, главным из которых является иное, чем в письме к Синельникову, объяснение женевского доноса в более позднем документе Лопатина — его «Автобиографии»: «Один из членов другой компании, задавшейся той же целью, проврался о ней в Женеве; в результате — депеша из III отделения в Иркутск»90. Этой «другой компанией» могла быть группа Утина, которая, как предполагает Пинаев, в одно время с Лопатиным задавалась той же целью через посредство Ровинского. В таком случае обвинения Элпидина в «нескромности» могли исходить от Утина, который относился к Элпидину враждебно и отзывался о нем, как и о других своих противниках, с желчной тенденциозностью91.
В то время как Лопатин сидел в Иркутской тюрьме, Чернышевского перевезли в Вилюйск (проездом с 18 по 20 декабря 1871 г. он находился в Иркутске)92. Два с половиной года, исключая короткое время поднадзорной свободы, Лопатин оставался в руках иркутских тюремщиков. Трижды за это время он бежал из-под стражи и в третий раз — удачно. Его побег, прямо из судебного присутствия, был особенно дерзок. Слухи о нем прошли по всей Сибири, вплоть до Вилюйска, где томился Чернышевский. По воспоминаниям В. Н. Шаганова, у вилюйских обывателей «про последний побег Лопатина сложилась даже целая легенда, что он ушел из присутствия у всех на глазах, закованный, сквозь стену, «конечно, не без помощи нечистой силы»93, Осенью 1873 г. Лопатин вновь появился в Лондоне. Маркс, который чрезвычайно беспокоился о его судьбе и пытался даже «помочь ему — дипломатическим путем — из Константинополя»94, встретил русского друга с большой радостью. Едва узнав о возвращении Лопатина, он «бросил свою работу и побежал к своей дочери Элеоноре, взял её руки и начал вертеться с нею». Так рассказывал ей об этом П. Л. Лавров со слов самой Элеоноры95.
Между тем Лопатин стал готовить новую попытку освобождения Чернышевского. Он воз<