Шишков создает программу, которая ему представляется программой ломоносовского типа: предлагает установку на высокие книжные церковнославянизмы, призывает игнорировать те тенденции, которые наблюдаются в разговорном языке, прежде всего открытость к заимствованиям, а с другой стороны, предлагает не чуждаться низкого разговорного языка, он принадлежит русскому народу, ниоткуда извне не пришел и уместен в соответствующих жанрах. Языковая программа Шишкова является пуристической, то есть он намеревается развивать язык на основе русского и церковнославянского корневого фонда, предельно ограничивая заимствования, прежде всего галлицизмы. Такого рода словотворчество снова станет актуальным спустя 100 с лишним лет, когда русские футуристы будут изобретать слова типа «летчик» или «стиховедение».
Карамзин противопоставляет этому, во-первых, установку на разговорный язык своего времени, но не столько на реальный (в реальности образованное общество говорит по-французски), а, скорее, на тот язык, на котором изъяснялись бы русские образованные люди, если бы говорили между собой по-русски. Многим членам «Арзамаса» было проще изъясняться по‑французски (они были русско-французскими билингвами), но в определенных ситуациях они намеренно переходили на русский язык, культивируя русскоязычную дружескую переписку и беседы по-русски на литературные темы.
В отличие от Шишкова, Карамзин не пурист, он принимает и вводит в оборот французские лексические заимствования. Кроме того, он культивирует семантические кальки, когда русским и даже церковнославянским словам присваиваются значения, которых у них раньше не было, зато такие значения имелись у слов с аналогичной структурой во французском языке. Многие из этих слов прижились, и мы уже давно не ощущаем их как кальки, например слово «внимательный» (франц. attentif). Если Шишков — «славеноросс» (как его называли антагонисты современники), то Карамзин — европеизатор, его главный журнал недаром будет называться «Вестником Европы». Карамзин и старшие карамзинисты, среди которых главная фигура — это поэт и баснописец Иван Иванович Дмитриев, культивируют средние жанры, как бы продолжая линию Сумарокова.
Все это очень актуально в 1800–10-е годы — для молодого Пушкина, его сверстников и чуть более старших товарищей важен выбор между этими направлениями. Поэтому мы говорим и о воспроизведении этой антитезы в следующем поколении, о младоархаистах и младокарамзинистах. Среди младоархаистов были писатели постарше, например Катенин или Грибоедов, и помладше, например Кюхельбекер; и у младокарамзинистов то же: более старшие — Жуковский и Батюшков, младшие — Пушкин, Дельвиг или Баратынский.
Противопоставление шишковистов и карамзинистов вслед за Тыняновым описывается как противопоставление «архаистов» и «новаторов», но с большей степенью условности. Хотя одна программа (шишковская) действительно была декларативно ориентирована на прошлое, а вторая (карамзинская) — на настоящее и на будущее, на деле и традиционного, и инновационного хватало в обеих программах. Да и сам Тынянов, как известно, хотел назвать свою книгу не «Архаисты и новаторы», а через дефис — «Архаисты-новаторы».
Важно, что у шишковистов было литературное общество — «Беседа любителей русского слова», основанное в 1811 году. Оно собиралось дома у мэтра — Державина, который, конечно, был для «Беседы» фигурой символической, ведь его поэтика совсем не похожа на поэтику Шишкова или Ломоносова. Беседчики проводили регулярные чтения и печатали периодическое издание, которое так и называлось: «Чтения в „Беседе любителей русского слова“». В 1813 году Шишков становится президентом Российской академии, членом которой он был еще с 1796 года и которая была устроена по образцу Французской академии. Ее главная задача — составление академического словаря, в котором ярко прослеживаются установки на языковой пуризм (почти полное отсутствие европеизмов) и равноправие русской и церковнославянской лексики. Возникает прочная ассоциация между «Беседой» и Академией. Словом, это серьезное литературное общество с серьезными задачами.
А что происходит у карамзинистов? Карамзин ведет активную альманашную и журнальную деятельность в 1790-е годы и в начале 1800-х. Затем к ней подключается младшее поколение, в частности Жуковский. Но в 1803-м Карамзин становится придворным историографом, фактически отходит от литературной и журнальной деятельности, посвятив себя работе над «Историей государства Российского», и для младокарамзинистов остается лишь символом, как Державин для шишковистов. А вот литературного общества ни у старших, ни у младших карамзинистов не было.
Но в 1815 году происходит взрыв: в театре ставится пьеса Шаховского «Липецкие воды». Шаховской, как архаист и член «Беседы», реализовывал не высокую (церковнославянскую) линию, а низкую — комическую. Он вывел Жуковского в образе поэта Фиалкина в пьесе, на премьере которой присутствовали все младокарамзинисты и сам Жуковский сидел в первых рядах. «Можно представить себе удивление и гнев… друзей», — вспоминал впоследствии арзамасец Вигель. Это событие было воспринято как объявление войны и послужило катализатором для образования «Арзамаса».
Подобно «Беседе», «Арзамас» проводил литературные собрания. Но «Арзамас» стал воспринимать себя как противоположность «Беседы» и строить себя, так сказать, апофатически как анти-«Беседа». Если «Беседа» была официальным обществом, на открытии которого, между прочим, присутствовали министры, члены Госсовета и сенаторы, то «Арзамас» подавал себя как общество несерьезное и неофициальное. Если «Беседа» была обществом предельно серьезным и относилась к литературе как к миссии, то «Арзамас» был обществом пародийным, в котором к литературе относились как к игре.
«Арзамас» конструировал себя как зеркальное отражение «Беседы», и эта стратегия нашла выражение в любопытной практике: члены «Арзамаса» сочиняли хвалебные речи «покойным» беседчикам. «Беседа» ассоциировалась с Российской академией, а та — с Французской, в которой членство пожизненное и нового академика могут выбрать только после смерти его предшественника, причем новый академик обязан прочесть речь в память о покойном. Поскольку карамзинисты объявили все шишковистское направление мертворожденным, они, вступая в «Арзамас» и не имея умерших предшественников, читали надгробные речи «живым покойникам» — беседчикам.
Сама по себе полемика «Беседы» и «Арзамаса» осталась не столько частью литературы, сколько частью литературного быта: читать арзамасские пародийные протоколы как живую литературу сейчас вряд ли кто будет. Однако литературную продукцию арзамасцев мы читаем как классику, прежде всего стихи Жуковского, Батюшкова и Пушкина.
С другой стороны, и в наследии писателей шишковистской ориентации было немало интересного и немало произведений, ставших классикой. Одним из членов «Беседы» был Иван Андреевич Крылов, который в 1800–10-е годы радикально обновляет жанр басни, реализуя установку на русский разговорный язык, очищенный от иноязычного влияния. Для младокарамзинистов эта позиция была неприемлема: Вяземский долго считал, что басни Крылова значительно уступают басням Ивана Дмитриева, которые написаны чистым русским языком и ровным средним стилем. Пушкин с Вяземским не соглашался.
Ближайшим другом арзамасца Батюшкова на протяжении всей его жизни был Николай Иванович Гнедич, ставший классиком русской литературы благодаря своему переводу «Илиады». Гнедич переводил «Илиаду» вовсе не по‑карамзинистски, и в «Беседу» тоже он хаживал, над чем Батюшков иронизировал. Эстетика Гнедича — это неоэллинизм, который во многих отношениях созвучен романтизму своей установкой на аутентичное воспроизведение предыдущих эпох. А вот язык и стиль гнедичевского перевода — это идеальное воплощение шишковистской программы. Язык Гомера, в котором перемешаны слова и конструкции из разных древнегреческих диалектов, Гнедич воспроизвел, сконструировав совершенно новый поэтический язык, где высокие славянизмы совмещаются с диалектизмами и бытовыми русизмами.
Подобно тому, как разница стилистических установок не мешала Гнедичу дружить с Батюшковым и издавать Пушкина, она не мешала арзамасцу Пушкину дружить и одновременно спорить с младоархаистом Кюхельбекером. В статье «Архаисты и Пушкин» Тынянов называет Кюхельбекера учеником Грибоедова и соратником Катенина. Кюхельбекер ориентировался на высокую оду и на высокий стиль с активным использованием церковнославянского языка (Пушкин возражал, и эта полемика выплеснулась на страницы «Евгения Онегина» ). Одновременно Кюхельбекер был радикальным романтиком. Для западноевропейских писателей сочетание ультраромантизма с ориентацией на классический одический жанр немыслимо.
Собственно, Пушкин-то как раз и не верил в актуальность противопоставления классицизма и романтизма в России начала XIX века, о чем писал Вяземскому. Романтиками были архаисты Катенин, Грибоедов, Кюхельбекер, а поэзия раннего Вяземского, поэзия раннего Пушкина, поэзия раннего Баратынского — это, конечно, поэзия, ориентированная на французский классицизм XVII и XVIII веков. Но и Пушкин, и Баратынский в 20-е годы пишут романтические поэмы. При этом Грибоедов-драматург одновременно сотрудничал и с Катениным, и с Вяземским. Но в целом, как отмечает тот же Тынянов, русская «стиховая драма 20-х годов тесно связана с архаистами Шаховским, Катениным, Грибоедовым».
Формат собраний
Заседания «Арзамаса» проходили в неофициальной форме. Характер общения был дружеским и даже намеренно шутовским. Ирония присутствовала и в полном названии кружка — «Арзамасское общество безвестных людей», поскольку в действительности многие его члены обладали известностью и общественным влиянием. В качестве символа общества был выбран гусь арзамасской породы[2]. Его изобразили на печати «Арзамаса», а также традиционно подавали к столу в конце заседания[6]. В процессе собрания составлялись шуточные протоколы с использованием архаичной формы письма[2]. Их датировка производилась по шуточному летосчислению от начала «Липецкого потопа» — премьеры комедии Шаховского[44].
«Арзамас» позиционировал себя как противоположность «Беседы» с её официальной серьёзностью, поэтому собрания были игровые и в иных моментах пародийные. Например, пародировалась традиция в Российской Академии, где практиковалось пожизненное членство и новый академик мог попасть на место старого только после смерти последнего, произнеся при этом речь в честь покойного. Новоиспечённые арзамасцы читали посмертные речи в честь живых шишковистов[1], и только Жихарев (как действительный член шишковского общества) «отпевал» самого себя[6]. Также при вступлении в кружок зачитывалась клятва, пародировавшая клятву масонов[30]. На каждое собрание по жребию избирался президент или председатель[10]. И новоиспечённый член, зачитывая речь, и председатель должны были носить на голове красный колпак. Каким-либо образом провинившимся членам надевали белый колпак[44].
Встречи проходили с разной периодичностью и в разных местах — как правило, по четвергам, преимущественно в Петербурге в домах Уварова (Малая Морская ул., 21), Блудова (Невский проспект, 80), Тургенева (набережная р. Фонтанки, 20) и Плещеева (Галерная ул., 12)[45]. Часть арзамасцев жила главным образом в Москве. В. Пушкин, Давыдов, Вяземский, а также периодически приезжающий Батюшков составляли неофициальное московское крыло общества, которое иногда проводило собрания[29]. Было условлено нарекать «Арзамасом» любое место сборища нескольких членов кружка, даже если это место — «чертог, хижина, колесница, салазки»[6]. И действительно, 10 (22) августа 1816 года местом заседания стала карета, направлявшаяся в Царское Село. Арзамасцы спешили к В. Пушкину восстановить его в звании старосты[37].
С приходом в кружок будущих декабристов — Н. Тургенева, Орлова и Муравьёва — галиматьи и буффонады на заседаниях стало меньше. Им на смену пришли политические беседы и планы по изданию журнала[19].
Анализ деятельности
Из-за принадлежности большинства участников «Арзамаса» к литературной среде многие исследователи, в особенности специалисты советской эпохи, обращали внимание преимущественно на литературную составляющую деятельности клуба. Акцент делался на полемику между «новаторами», которые выступали за обогащение русского языка иностранными заимствованиями, и «архаистами», чья позиция была в сохранении основ русской речи и созданием слов, основанных на славянской лингвистической системе, на замену иноязычным. Данный спор, в частности, выделял советский литературовед Ю. Н. Тынянов[2]. До него говорилось о противостоянии классицизма и романтизма[1]. В современных исследованиях этот спор выходит за рамки языковедения и представляется как противостояние консерваторов и либералов[2].
Выделяется и общественно-политическая цель «Арзамаса». Не дождавшись реформ в России после Отечественной войны 1812 года, либерально настроенные арзамасцы планировали к выпуску журнал, который, как предполагалось, должен был донести до читателей их основные идеи. Они видели Россию европейским государством, участником преобразования Европы после наполеоновских войн. Согласно их взглядам, государству нужны были реформы внутренней политики по образцу проводившихся во Франции после Реставрации Бурбонов[1].
Филолог О. А. Проскурин в статье «Новый Арзамас — Новый Иерусалим» объяснял значение названия общества как воплощение идеи Translatio imperii, но в культурном или литературном ключе. Translatio imperii — это концепция о переносе политического и духовного центра Европы в новую столицу. Такие предполагаемые новые центры могли называть «Новый Рим» или «Новый Иерусалим». После наполеоновских войн данная идея вновь обрела популярность. «Общество безвестных людей» называло себя «Новым Арзамасом», намекая на то, что оно некий новый идейный центр, новый культурный «Иерусалим». Проскурин, сопоставляя все библейские отсылки в письмах и протоколах арзамасцев, приходит также к выводу, что во всей «галиматье» была структура — а именно пародия на православную церковь[46].
Историком литературы М. И. Гиллельсоном был введён термин «арзамасское братство». Здесь имеются в виду отношения арзамасцев с начала 1810-х годов, когда общность идей начала сплачивать будущих участников кружка, до восстания декабристов, когда их взгляды на политическое устройство резко разошлись. Таким образом, само существование «Арзамаса» в данной концепции является пиком деятельности братства, но не единственным её проявлением[48].
Распад арзамасского братства
Вскоре после роспуска кружка у Батюшкова начали проявляться признаки душевной болезни. Врачи советовали ему перебраться в тёплый климат, и при помощи А. Тургенева он получил место в русском посольстве в Неаполе[49][50]. 19 ноября (1 декабря) 1818 года состоялись его проводы в Царском селе, где среди прочих были Муравьёв, А. Пушкин и Жуковский. Тогда друзья видели его в здравом рассудке в последний раз[49].
Серьёзным катализатором распада арзамасского братства стало восстание декабристов 14 (26) декабря 1825 года, после которого Муравьёв был отправлен на каторгу в Сибирь, Орлов сослан в своё имение, а Н. Тургеневу был вынесен смертный приговор. Тургенев в тот момент находился за границей и отказался возвращаться в Россию[51]. Блудов был делопроизводителем Верховного суда над декабристами и согласился редактировать «Донесение следственной комиссии». Это решение привело к разрыву его отношений с Александром и Николаем Тургеневыми[1][52]. Однажды при встрече А. Тургенев сказал Блудову в ответ на протянутую им руку: «Я никогда не подам руки тому, кто подписал смертный приговор моему брату», доведя того до слёз[51].
Не только восстание на Сенатской площади, но и последовавший дух николаевского времени разобщил арзамасцев. Они окончательно расслоились: одни примкнули к либеральному крылу дворянства, другие к консервативному. В числе последних были Блудов, Дашков и Уваров, которые заняли министерские посты[51]. Уваров в 1833 году стал министром народного просвещения, ввёл теорию официальной народности, ужесточил цензуру, вступил в конфликт с А. Пушкиным, цензурировав его произведения[1][52]. Полетика, Северин, Вигель, Жихарев вели умеренную службу, ничем не отличались[51]. Однако Северин отказался принять у себя А. Пушкина, когда тот находился в южной ссылке[7]. С годами братский круг арзамасцев сужался, и до конца верными арзамасской дружбе остались только А. Пушкин, Жуковский, Вяземский и А. Тургенев[53].