Но муж нарушил своё обещание.
Все эти события разворачивались, когда я была в отъезде. И поскольку я была занята особенно трудной работой, Звёздочка решила не отягощать мне жизнь, и без того переполненную заботами. Зная, что я буду с ней, что бы она ни предприняла, она решила подождать, пока не станет ясно, чем всё это кончится. Ибо в нашем маленьком счастливом донавурском мире мы никогда не рассуждали о важности единства, а просто начали жить как одно целое. Смуглые и белые, белые и смуглые, все мы перемешаны, – поётся в детской песенке. Только мы были даже не перемешаны, а как бы слиты воедино.
Шли недели, но никаких новостей не было. Потом от Мимозы пришло коротенькое, жалкое письмецо, после долгих уговоров написанное под её диктовку братом. В нём говорилось о том, что муж согласился было отпустить мальчиков, но потом взял своё слово обратно из‑за недовольства и сопротивления всей касты. И всё равно в тихом спокойствии своей веры Мимоза, по всей видимости, продолжала готовиться к тому времени, когда двери, наконец, распахнутся. Как говорится, она продолжала верить и надеяться в совершенно безнадёжных обстоятельствах. На её небе не было ни одного проблеска света. Но чтобы при случае иметь возможность немедленно тронуться с места, она продала все свои медные сосуды, самую драгоценную и необходимую утварь индийской хозяйки. Когда‑то их подарил ей отец, они были частью её приданого, и она знала, что таких горшков и блюд ей не купить уже никогда. Теперь она вынуждена будет пользоваться дешёвой глиняной посудой. Ни о чём таком она не писала, но мы и так прекрасно это знали.
Потом она пошла к своему недостойному брату и, показав полученные от продажи деньги, уговорила его сопровождать её и мальчиков в Донавур, »когда Бог откроет ей путь. Часть денег должна была пойти на содержание его малолетних дочерей, которыми он откровенно не интересовался, а часть Мимоза собиралась потратить на дорогу. Она писала, что скоро приедет.
Прошло уже много дней, но она так и не появлялась. Что произошло? Случиться могло что угодно, но из всех суетных и глупых способов тратить время зря, бесполезнее всего будет, пожалуй, гадать, что могло случиться, а грустнее всего – размышлять о том, что могло бы произойти, но так и не произошло.
Лишь позднее мы узнали обо всём.
Каста продолжала склонять мужа на свою сторону. Мимоза была связана по рукам и ногам, ничего не могла объяснить своим родичам и потому страдала. В этой древней земле, где годы говорят сами за себя, а прошедшие века учат людей мудрости, человеческая речь пересыпана множеством пословиц и поговорок о том, какие страшные раны наносят порой жестокие слова. Говорить человеку такие слова – всё равно, что всунуть ему в ухо раскалённую докрасна медную проволоку. Они – как огненные язвы в ушах; как острые гвозди, которые вбивают в мягкое, невысушенное дерево; как стрелы, пронзающие насквозь. Слова ранят больнее, чем удары; оказаться под градом обидных слов – всё равно, что попасть под хлёсткие плетни ливня пополам с сильным ветром. Стоило Мимозе выйти из дома, и она тут же, как никогда раньше, подвергалась суровому осуждению со всех сторон. А ведь раньше ей тоже приходилось несладко. Рассказывая о тех днях, она сказала: »Я снова жила перед Господом, постоянно держа в руке край своего сари.
Кто ещё мог поддержать её тогда, как не Спаситель, изведавший страдания? Разве в жизни не бывает таких минут, когда всего остального оказывается просто недостаточно? Наверное, если войти в Божий храм через те двери, что называются Красными, то можно с радостью узреть Господа во всей Его красоте и славе. Но пока мы не доберёмся до города, где каждые врата сделаны из одной жемчужины, у нас не получится ходить только в радости. Да, воистину, все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы. Рано или поздно всем нам придётся дойти до такого места, где мы услышим голос, полный неизмеримой боли и зовущий нас к участию в Его страданиях.
Но именно там мы и обнаружим Его Самого. И кто, как не Иисус, распятый и воскресший, сможет укрепить и поддержать нас в горький час?
«У меня в комнате висят портреты Милле, Гёте, Толстого, Бетховена и Иисуса Христа в Гефсиманском саду», – написал своему другу в Париж один студент‑китаец, пока ещё не христианин. – Когда я слышу прекрасную музыку, читаю чудесные стихи, вижу замечательную картину, сердце моё и глаза устремляются не к Иисусу, а к портретам других великих людей. Но когда меня постигает беда и сердце тревожится, эти знакомые лица теряют свою силу и очарование. Только когда я размышляю об Иисусе и Его мучительных страданиях в ту последнюю ночь, душа моя наполняется миром и покоем.
Ужели Ты, Христос, ходил беспечно
Средь нас, людей? Не ведая печали,
Изнеженной ноги не претыкая,
В весельи проводил все дни свои
На пажитях зелёных? Кто хоть раз
Бежал нагим по сумеркам пустынным,
Гонимый прочь неумолимым ливнем,
Неужто, припадя к Твоим стопам
В отчаяньи немом, в Тебе не сыщет
На скорбь свою ответа? – Пот и слёзы
Твоею были пищей. Приласкали
Тебя копья ударом. О страдалец,
Сын Человеческий!..
Глава 34
Опояшься и обуйся!
В то время муж Мимозы жил в городе, отстоявшем от деревни своей касты приблизительно на десять миль. Она могла бы приехать к нам без его ведома, но благодаря унаследованной от отца честности эта мысль даже не приходила ей в голову. Её преданность своему малодушному супругу, который беззаботно и бездумно растрачивал свою жизнь, бросив её одну с маленькими детьми, не поколебалась ни на минуту. Поистине, индийские женщины, испытанные целыми поколениями тяжкого труда и бескорыстной самоотверженности, сделаны из особо прочного и благородного материала, и нет им равных среди других народов земли.
Но однажды Мимоза вдруг почувствовала, что должна незамедлительно отправиться в путь. Она не могла объяснить это неодолимое ощущение неотложности. Она знала только, что не может не послушаться. Я просто должна была приехать! – говорила она потом.
Слушая её рассказ, мы сидели и думали, не тот ли самый ангел, что когда‑то освободил Петра, посетил и Мимозу, осветив её дом и пробудив её от молчаливого молитвенного оцепенения, – если это, конечно, можно назвать оцепенением, ведь и тело её, и душа были напряжены до предела и непрестанно бодрствовали, дожидаясь ответа. Как бы то ни было, ей показалось, что с неё упали тяжёлые цепи. Опояшься и обуйся, – спокойно и неторопливо сказал ангел апостолу, хотя каждая минута была на счету. Мимоза тоже собиралась тихо и не спеша. Вскоре с малышом на руках она вышла из дома, ведя с собой других троих сыновей. Соседи увидели, что рядом с ней идёт брат, который так часто оскорблял её обидными речами. Нам кажется, что кроме него, незримо для всех, Мимозу, должно быть, сопровождал могущественный ангел, потому что она спокойно прошла мимо всех враждебно настроенных стражей своей деревушки, где всё вокруг было оплетено кастовыми обычаями. Неприступные врата распахнулись перед ней, как они распахиваются всегда, когда их касается ангел, и Мимоза с детьми в сопровождении брата, которого она за деньги уговорила пойти с ней, направилась к тому самому городу, где жил её муж, не зная, что ожидает её там.
Они очень устали, когда добрались, наконец, до города, где располагался огромный индуистский храм. Пройдите по тамошним улицам рано утром, посмотрите на надменные лица брахманов, высокомерно глядящих на вас сквозь железные прутья своих просторных веранд, где они спят на полированных деревянных ложах. Приподнимаясь на локте, они окидывают прохожих таким взглядом, который невозможно описать, пока сам не почувствуешь его на себе. Вот оно, превосходство чистейшей воды. Пройдите по внушительным, запутанным коридорам этого поразительного храма, и тогда вам придётся собрать воедино всю свою веру, чтобы поверить, что однажды в Индии наступит день, когда суд потечёт, как вода, и правда – как сильный поток!
Как раз в этот город и пришла Мимоза, беззащитная женщина, которая, по словам соседей, навлекла позор на голову мужа. Миновав могучие стены храма, она остановилась и подняла голову. Именно эти стены окружали её мальчика, когда ему в лоб втирали священный пепел. Глядя на эти мощные твердыни, даже самый отважный воин почувствует, как его дерзновенная решимость превращается в снежную пыль. Проходя мимо них, Мимоза ощутила, что эти каменные громадины сдавили её веру со всех сторон. Однажды мне довелось побывать на пороге внутреннего и самого главного святилища того самого храма. Мне приходилось беседовать с мужчинами, на лице у которых одновременно отражаются свирепость и чувственность. Я говорила и с молодыми мальчиками, напомнившими мне того юношу, которого полюбил Иисус, взглянув на него. Но я ни разу не встречала такого человека, на котором никак не отразилось бы присутствие этих громоздких, властных сооружений. Сейчас Мимоза ощущала их невидимую силу, и идущий рядом с нею мужчина только усиливал её чувство беспомощности. Ведь когда‑то он вкушал благость Божьего Слова и сил грядущего века, но дух его так и остался прежним. Кто же станет победителем в этой долгой битве между добром и злом? Судя по тому, что видела вокруг Мимоза, пока в ней побеждал вовсе не Иисус Христос. Пока побеждал сатана.
Глава 35
Преодолевая отчаяние
Лишь поздно вечером Мимоза добралась до дома, где жил её муж, и тут же, совершенно неожиданно для себя, оказалась посреди невероятного шума и сумятицы. В доме кипели самые бурные страсти, и было полным‑полно народу. Слухи о её намерениях опередили её и до глубины души возмутили и её неповоротливого, ленивого мужа, и всех его соседей.
«Это же безумие! Немыслимо! Так опорочить свою душу, осквернить свою касту! Лучше бросить этих детей в реку прямо с городской стены, швырнуть их в колодец или оставить в джунглях на съедение диким зверям!» Все вокруг громогласно причитали, осыпая бедную Мимозу проклятиями, угрозами и оскорблениями; повсюду виднелись пылающие гневом глаза, сжатые кулаки и яростно размахивающие руки, слышались возмущённые возгласы, а она беззащитно стояла посреди всей этой бури.
Неистовство продолжалось несколько часов. Им прекрасно известно тайное снадобье, которым пользуются в Донавуре. Это белый порошок. Его дают человеку, чтобы он стал христианином. Мальчиков одурманят этим порошком, как когда‑то давно каким‑то похожим снадобьем, должно быть, опоили их несчастную мать. Разве не с того самого времени она начала вести себя весьма и весьма странно? Мальчики начисто забудут всё хорошее и разрушат свою касту неподобающими поступками. Царевич слушал все эти причитания с открытым ртом, и сердце его сжималось от ужаса. Неужели в Донавуре и правда всё так, как ему говорят? Если да, то он лично не хочет туда ехать!
Но Мимоза твёрдо стояла на своём. «Да неужели я, работавшая ради своих детей, как последний кули, стану бросать их в реку или в колодец? Неужели оставлю их в пустыне или в джунглях? Нет, я схожу с ними в Донавур и вернусь».
Наконец, накричавшись до хрипоты, непрошеные гости разошлись по домам. Хотя всё это время Мимоза держалась очень тихо и стойко, теперь она была слишком возбуждена, чтобы ужинать, и потому улеглась рядом с мальчиками и попыталась заснуть. Ей было тяжело, но она не чувствовала отчаяния. Как только рассветёт, она поднимется и пойдёт дальше.
Но с первыми солнечными лучами бессонный враг разбудил её мужа и возгрел в нём новое ожесточённое сопротивление. Я никогда не отпущу тебя туда! – настаивал он. К тому же коренастый и крепкий Проказник вдруг тоже заговорил и причём самым решительным голосом. «Скажите тёте Звёздочке, что мне всего четыре года, а я уже прошёл десять миль, и мои ноги страшно устали. Я приду к ней как‑нибудь в другой раз». Муж Мимозы тут же ухватился за жалобы сына. Конечно же, его счастливый Четвёртый мальчик останется с ним! И ничто на свете не сможет заставить его проститься со своим первенцем! С этими словами он увёл Царевича во внутреннюю комнату и надёжно запер его на ключ, чтобы тот вдруг снова не передумал. Теперь‑то уж никто никуда не уйдёт. Это крепко‑накрепко привяжет Мимозу к его дому! Какая мать оставит первородного сына и благословенного Четвёртого малыша?
Что было делать Мимозе? Странное побуждение, заставившее её покинуть родную деревню, не покидало её. Как будто незримая рука подталкивала её дальше. Она знала, что должна идти. Но как ей идти без своих сыновей?
Она стояла молча, как всегда в минуты особенного душевного напряжения. Мы, видевшие и знающие её, можем себе представить, как она стояла в то утро, безмолвно взирая своими тёмными, глубокими глазами на что‑то невидимое людям. Что видится каждому из нас, когда мы вдруг исчезаем для этого мира, как бы выходя из собственного тела? Крики и голоса вокруг неё звучали глухо и приглушённо, как будто издалека. Она беседовала со своим Небесным Отцом.
Неужели теперь у неё один за одним отнимут этих детей, которых даровал ей Бог и ради которых год за годом давал ей силы трудиться? Неужели их станут воспитывать в следовании всему, что ей так мерзко и противно? Всего два раза в жизни и всего на несколько минут к её губам подносили чашу с водой жизни. Неужели её детям так и придётся до смерти мучиться от жажды? Она знала, что где‑то там есть не только чаша, но целые родники и реки этой живой воды. Как жаждала она все эти годы! Так неужели её детям не удастся выпить ни одной капли из этих животворящих источников, приникнуть к ним, чтобы больше не жаждать вовек?
Как оставить своих любимых мальчиков на милость этих коварных и жестоких людей, которые не преминут воспользоваться такой возможностью? Что предстанет их невинным глазам всего за одну неделю в этом нечестивом, развращённом городе?
Так писать не принято. И сейчас мы не можем говорить всю правду, потому что не желаем никого обижать. Но в глубине души мы знаем (а есть и такие, кто не боится говорить об этом вслух), что самые чёрные страницы нашей Библии находят своё живое воплощение в каждой стране, где нет страха Божьего. Можно покрыть грех гирляндами благоухающего жасмина, но он всё равно останется грехом.
Мимоза всё это понимала, но с доблестной, отважной верой, которую невозможно не почтить, она отдала свои сокровища в Божьи руки. Она была уверена, что нужно идти дальше, но сердце её разрывалось на части, и она возвысила голос и зарыдала.
Рыдая, она шла по улице, неся на руках малыша и ведя рядом семилетнего сынишку. Царевич услышал её голос и, не выдержав, вырвался из своего заточения и бросился вслед за матерью. Услышав, что сзади кто‑то бежит, Мимоза остановилась.
– Мама, мама, не уходи! – умоляюще закричал Царевич. – Там тебя одурманят волшебным порошком! – Услышанные накануне слова глубоко проникли в его душу.
Мимоза плохо помнит, что она ответила ему тогда. Она знает лишь, что не пыталась уговаривать его уйти вместе с ней. Время разговоров кончилось, сейчас ей нужно было только идти. И Царевич пошёл с ней.
Тогда же, подняв руки к небу в немой мольбе, поклонении и безраздельной вере, она отдала своего драгоценного, золотого мальчика, своего четырёхлетнего кроху, с которым до сих пор ни разу не расставалась, под особую защиту своего любящего Бога и Отца – и снова решительно зашагала навстречу далёкому Донавуру.
Путь оказался нелёгким. Накануне перед уходом из деревни они съели всё то немногое, что оставалось у них дома. Мальчики ещё немного поужинали вечером, когда добрались‑таки до отцовского порога. Мимоза же так ничего и не ела. Им предстояла тряская поездка в повозке, а потом ещё один долгий переход по жарким пыльным дорогам. Они шагали молча, потому что были слишком измучены для разговоров, но ни разу даже не подумали о том, чтобы повернуть назад.
Через два дня, по восточному обычаю никого не предупреждая о своём прибытии, они добрались до Донавура.
Глава 36
Неужели это Мимоза?
Когда они появились, я была в самом дальнем углу нашей территории. Одна из девочек‑помощниц прибежала сообщить мне о прибывших гостях. Помню, как я бежала через площадку для игр, как пухлые ручонки цеплялись за края моей одежды, как плясали и крутились вокруг меня голубые пятна детских сари. Но я не видела никого и ничего. У меня перед глазами стояла хрупкая тоненькая фигурка в малиновом одеянии с оранжевой каймой, сверкающие браслеты и подвески в густой зелёной тени манговых деревьев, храбрые карие глаза, пытающиеся улыбаться сквозь слёзы, и смуглые маленькие ладони, сложенные в прощальном жесте. Двадцать два года исчезли, как двадцать две коротких минуты. Мимоза снова здесь, с нами!
– Где она? – спросила я запыхавшуюся девочку, которая бежала рядом со мной.
– На веранде сестры Прими.
Через минуту я была уже там. Когда я вошла, ко мне повернулся мужчина, и в одно краткое мгновение от него ко мне как будто излились два мощных потока, радости и печали, но печаль накрыла радость и угасила её.
– Слуга Праведности (так его назвали при крещении), неужели это ты?
Стоявшая тут же женщина быстро обернулась на мой голос – усталая и старая, очень старая. Мимоза? Где же Мимоза? Где та девочка в красочном сари и блестящих украшениях, со слезами на глазах? Но в следующую секунду она кинулась ко мне в объятия, как давно потерявшийся ребёнок, которого всё‑таки нашли. Слёзы? Конечно, слёзы были – разве можно было удержаться? И сквозь слёзы я наконец‑то разглядела её, старую измученную женщину, казавшуюся старше меня на много, много лет.
Рядом с ней стояло трое мальчиков, уставших, но очень учтивых, а на руках у неё крутился младенец, не имевший о вежливости никакого понятия. Внезапно он издал пронзительный, протестующий вопль, гневно требуя внимания. Тогда Мимоза таким памятным мне жестом смахнула с глаз слёзы и успокоила своего малыша. Снова воцарился мир и покой, и мы начали, наконец, знакомиться.
Двое из троих мальчиков оказались её сынишками, а третий, увязавшийся за ними с полдороги, из города, был её племянником, которого все соседи знали как отчаянного сорвиголову и плутишку. Он решил пойти вместе с ними, чтобы, по его собственному выражению, посмотреть, на что это похоже.
Сначала нам показалось, что от юной, растерянной девочки с мягкими карими глазами ничего не осталось. Но постепенно, по мере того, как Мимоза приходила в себя, в её лице медленно, как будто сквозь прозрачную пелену, начало проступать то, что было нам так дорого и знакомо. Нет, нет, это действительно она – её характер, её быстрый ум и это чудесное выражение духовного понимания, которое ещё в детстве так поражало нас в обеих сёстрах. Только в Мимозе всё это было скрыто под сединой и морщинами. Звёздочка была всего на два года старше её, но выглядела на много лет моложе. А ведь четыре раза она была на волосок от смерти! Врачи отказались от неё, но мы продолжали надеться. Мы знали, что она никогда не будет по‑настоящему крепкой и здоровой. Ей тоже пришлось немало пострадать, жизнь не была к ней благосклонной. Но рядом с этой измождённой, усталой женщиной Звёздочка выглядела так, как будто все эти годы безмятежно скользила по гладкой реке в роскошной яхте с бархатной обивкой. И только спокойные карие глаза Мимозы свидетельствовали о победе и тихой уверенности: »Нас почитают умершими, но вот, мы живы!"
Что же будет, когда такие, как она, искупаются, наконец, в Небесных источниках бессмертия? Какими выйдут они из воды? Должно быть, к ним возвратится юность; страдания, которые они так долго носили с собой, отпадут, как ненужная короста, и настоящий, подлинный дух их земной жизни воссияет для всех нас, как луч солнца, пронзающий чистую воду.
На что это будет похоже, когда они высвободятся из тесных пут времени и очутятся в беспредельной вечности? Ведь Небесный Мир велик и свободен – как, должно быть, удивляется тот, кто впервые увидел и осознал ту невероятную боль и тесноту, от которых его только что избавили, когда его с ликованием встречают в просторных палатах Бессмертия и Радости!
Глава 37
Конец золотой нити
Мы обо многом разговаривали, и эти разговоры были похожи на широкие, распахнутые окна, через которые можно увидеть дом, полный удивительных сокровищ.
Я думаю, что на Востоке нам не часто удаётся заглянуть во внутреннее жилище человеческого сердца. Здесь между рассказчиком и слушателем быстро встаёт некая застенчивость, похожая на прозрачное, но непроницаемое стекло, которое к тому же покрывается мелкими капельками тумана. А вскоре окно и вовсе задёргивается занавеской, и больше уже ничего не удаётся разглядеть. Поэтому мы всегда благодарны даже за мимолётную возможность заглянуть чуть глубже, чем обычно.
Когда я размышляла об этих долгих разговорах, где сердце воистину прикасалось к сердцу, мне показалось, что они подарили мне немало нового. Прежде всего, они подарили мне прелестную историю, которая слишком хороша для того, чтобы утаивать её от других.
Как‑то вечером мы с Мимозой сидели на огромном камне, вывалившемся из древней стены, и без слов смотрели на розовые предзакатные всполохи света над верхушками гор. Внезапно я подумала: интересно, как же ей удавалось различать, что следует делать, а что нет, во все этих мелких повседневных делах, где компромисс был бы самым лёгким путём, а узколобая жёсткость принесла бы немало боли окружающим и серьёзно помешала бы им увидеть истину?
Взять, к примеру, праздники, которые являются неотъемлемой частью жизни каждого индийца, как причудливый узор на тканом ковре: по ковру невозможно пройти, не наступив на его рисунок. А что делать со всеми народными обычаями, соблюдаемыми ради вежливости? Ведь они – как краски, расцвечивающие тот же самый искусно вытканный узор! Как пройти по ковру так, чтобы никого не обидеть понапрасну? Да и возможно ли это?
– Когда Царевич был ещё совсем маленьким, моя невестка позвала меня с собой на великий праздник в храме возле моря. Туда пошли все наши соседи и родственники. Да, туда пошли все и я вместе со всеми. Там всё было очень ярко и празднично, но по вечерам я слышала стук барабанов и какие‑то странные звуки, от которых мне почему‑то становилось не по себе. Больше я на этот праздник не ходила.
А как же семейные праздники и общепринятые обряды?
– Я всегда ходила со всеми вместе и во всём участвовала, если могла. Но всякий раз, когда была Церемония Угла, пока все остальные женщины окуривали приношения (и она плавно покачала рукой туда‑сюда, показывая, как качается курильница), я стояла снаружи и ждала, пока они помажут себе лоб священным пеплом Шивы. А потом уже заходила и садилась вместе с ними. Я же их люблю!
И так во всём. Мимоза не могла объяснить мне, почему она никак не могла делать кое‑какие вещи. Просто в той или иной ситуации ей становилось не по себе; звуки казались враждебными, а люди – незнакомыми.
Солнце уже село, и небо было похоже на огромную бархатную розу, в глубине которой сияла одна‑единственная звезда. Я вспомнила Дженни Линд и ту историю, которую она рассказывает в своей книге. Однажды на закате кто‑то застал её сидящей на берегу моря с открытой Библией на коленях и спросил, почему она оставила сцену в самом зените своей славы.
– Я увидела, что с каждым днём всё меньше и меньше думаю об этом, – Дженни Линд положила руку на Библию, – и вообще не вспоминаю об этом, – и она показала на тихое небо. – Так что же мне оставалось делать?
А у Мимозы не было Библии. И потому упусти она верный путь, в этом не было бы ничего странного.
Она держала в руке конец золотой нити:
Возьми конец сей нити золотой
И за него держись, и терпеливо
Мотай в клубок. Дорогой непрямой
Он приведёт тебя к вратам Иерусалима.
Чего же мы боимся? Ведь даже самой тоненькой ниточки из этого золотого клубка достаточно для того, чтобы привести домой того, кто крепко держится за её конец.
Глава 38
Прощайте, милые братишки!
Прошло лишь несколько дней благословенного отдыха, но Мимоза почувствовала, что должна вернуться. Она не могла блаженствовать с нами, зная, что её маленький Проказник широко открытыми глазами смотрит на такие вещи, которые потом уже не сможет позабыть, и каждый день слышит такое, что вся материнская любовь будет не в силах стереть из его памяти. Её младшего сынишку, несмотря на его бурный и возмущённый протест, забрали в нашу маленькую больницу, и сестра Вадиву бережно выхаживала его, потому что тяготы матери уже сильно сказались на его крошечной жизни. Конечно, было бы лучше оставить его там, пока он не поправится окончательно, но даже за эти несколько дней из беспокойного, крикливого и слабенького худышки он успел превратиться в некое подобие жизнерадостного и спокойного бутуза. Даже тревожные глаза его матери загорались ласковым светом и нежностью, когда она слушала заливистый смех своего бедного, несчастливого, но такого родного пятого сынишки и смотрела, как он забавно кивает забинтованной головкой в ответ на наши вопросы: Ну что, малыш, приедешь к нам ещё раз на Рождество?
Мы думали о расставании со страхом и тревогой. Когда Мимозе настало время отправляться в путь, её старшие сыновья и их двоюродный брат (который твёрдо решил остаться с нами, не спрашивая ничьего разрешения) играли с другими ребятишками в соседней комнате. Ей и раньше приходилось оставлять их одних. Сейчас же она лишь заглянула в комнату, и в глазах её появилось выражение вечно жаждущей и страстной материнской любви. Но мальчики этого не заметили.
– Прощайте, мои милые братишки! – сказала она, помахав рукой всей этой пёстрой детской компании, и намеренно выбранные ею слова ясно дали нам понять, что всё, принадлежащее ей, было теперь нашим, а всё наше принадлежало и ей. Она попрощалась сразу со всеми – и со своими, и с нашими:
– Прощайте, мои милые братишки. Да пребудет с вами мир и покой!
С этими словами она и ушла, эта удивительно смелая женщина, полная любви и простоты.
Глава 39
Пошлите за мной: теперь я могу приехать к вам!
Но сейчас она снова с нами.
Потому что в один прекрасный день от неё пришло письмо: «Прошу вас, пошлите кого‑нибудь за мной. Теперь я могу приехать к вам. Возможно ли такое чудо? Что произошло? Едва осмеливаясь поверить этой удивительной новости, мы послали к Мимозе нашу верную Жемчужину, которая не покладая рук трудится рядом с нами вот уже тридцать лет».
И Жемчужина вернулась – вместе с Мимозой, её четырёхлетним крепышом Проказником, десятимесячным малышом и хрупкой, задумчивой девочкой, маленькой дочкой старшего брата Мимозы. Дома на эту крошку никто не обращал ни малейшего внимания, пока Мимоза с ней не подружилась. «Я не могла оставить её там. Я даже щенка не оставила бы в доме, где его бросают в одиночестве и почти что морят голодом», – объяснила она. Сама Мимоза выглядела почти испуганной: так велико было её изумление и радость! Ей всё время казалось, что в любую минуту какое‑нибудь неожиданное происшествие может разом оборвать её счастье. Понадобился целый месяц, чтобы это выражение исчезло с её лица.
Однажды у нас на пороге вдруг появился её муж. Когда она снова пришла домой, побывав у нас, он и близко к ней не подходил, и она с внезапной смелостью наконец‑то поняла, что он попросту не хочет иметь ничего общего с женой, чьи странные наклонности выставили её (а вместе с ней и его) на всеобщее посмешище и презрение. Поэтому‑то она и почувствовала, что может безбоязненно сняться с места и отправиться к нам.
Мужу она сказала, что со временем готова вернуться, если он того пожелает, но не сейчас. Сейчас ей нужно учиться. Она должна научиться читать, потому что не может больше жить, не читая Библию. Все эти годы она вслепую нащупывала себе путь, то и дело спотыкаясь и падая. Теперь глаза её открылись, она должна научиться ясно всё различать, должна узнать истину. «Когда я укреплюсь, я вернусь».
Но мужу этого было вовсе не надо, и он отправился восвояси. Мимоза продолжает надеяться, что он вернётся, чтобы тоже научиться истинному Пути. Потому что он не смог скрыть своего крайнего изумления при виде того ослепительного, радостного счастья, которое увидел здесь во всём, что его окружало. Когда он появился на пороге того дома, где живут мальчики, был уже вечер. Царевич играл в футбол с другими ребятами постарше, Музыка с приятелями гоняли взад‑вперёд на стареньком трёхколесном велосипеде, а Проказник со смехом носился вокруг них, как возничий вокруг повозки, запряжённой четвёркой лошадей со звенящими уздечками. Отец позвал их к себе для непростого разговора:
– Разве вы не хотите поехать со мной домой?
Мальчики смущённо молчали. Они не хотели обижать отца, но и назад им ехать не хотелось. И тут Музыке в голову пришла счастливая мысль. Зачем что‑то выбирать, что‑то решать?
– Лучше стань Божьим человеком и оставайся здесь вместе с нами! – сказал он.
Он глядел на отца прекрасными серьёзными глазами, похожими на глаза Мимозы, когда она стояла под манговым деревом, изо всех сил стараясь не заплакать. Видя перед собой этот взгляд, отец ничего не мог ответить. Может быть, когда‑нибудь эти глаза ещё приведут его сюда?
Но в тот день он ушёл, даже не прикоснувшись к пище. Он решительно не хотел осквернять свою касту трапезой за одним столом с неверными. Он ушёл, а мы начали молиться ещё об одном чуде.
Только вчера мне удалось до конца узнать всю историю удивительного возвращения Мимозы. Я услышала её совсем случайно, посреди других разговоров.
Она ушла от нас совсем без денег. Она не сказала об этом ни слова, и мы ничего не знали. Какое‑то время спустя нас прошиб панический страх: а что если у неё нет с собой ни гроша? Мы тут же послали ей вслед одного из наших работников, передав с ним деньги на дорогу. Но он задержался в пути и не догнал её.
Первая часть путешествия оказалась нетрудной, потому что её захватил с собой один из наших друзей. Но когда и повозка, и поезд остались позади, Мимозе предстояла долгая дорога пешком, целых пятнадцать миль. На руках она несла маленького, да ещё и узелок с кое‑какими вещами.
Внезапно по пути ей стало нехорошо. Она присела на обочине, одна‑одинёшенька. Ни одна индианка не захочет оказаться в одиночестве на большой дороге. Но брат, которому она заплатила за то, чтобы он проводил её к нам, ушёл домой ещё неделю назад.
– Отец, – произнесла она, как и прежде взглядывая на небо, – Отец, я так устала. Я потратила все деньги, чтобы привезти мальчиков в Донавур. Мне не на что нанять повозку. Но мне очень нужно попасть домой. Пожалуйста, дай мне силы идти!
Какое‑то время она оставалась сидеть, еле слышно шепча: Отец, Отец, и уже одно это слово успокоило и утешило её. Она поднялась и прошагала, пусть медленно, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть, оставшиеся десять миль.
Придя домой, она свалилась без сил. Она еле добралась до соломенной подстилки, бережно положила малыша и почти что упала рядом с ним. Ей страшно хотелось пить, но она не могла подняться.
Вскоре к её несказанному облегчению в дверях показалась одна из её родственниц, услышавшая, что они приехали. Беспомощность измученной Мимозы тронула её сердце, и она натаскала воды, развела огонь и начала варить ужин.
Мимоза лежала на подстилке и смотрела на неё. За окнами уже темнело, а всем нам прекрасно известно, как подавленно чувствует себя уставший человек, когда к дому подкрадываются сумерки. Вскоре свет померк, и только в очаге полыхал небольшой огонь, разведённый с помощью хвороста, который Мимоза успела собрать перед отъездом. Вокруг не было привычных отсветов огня на начищенной медной посуде, не было ни одного яркого отблеска. Мимоза с тоской подумала о Музыке, оставшемся с отцом в городе. Её несчастливый Пятый сердито ёрзал рядом с ней и то и дело капризничал. Бедный малыш! Капризничать было совсем не в его натуре, но последнее время ему и впрямь приходилось несладко. Его мать измучилась ещё сильнее, чем он, но в глубине души она чувствовала покой и странное, безмятежное удовлетворение.
Ах, если бы я точно знала, что смогу видеть их хотя бы раз в год! ‑ сказала она Звёздочке в момент слабости и нерешительности, но тут же взяла себя в руки. Она знала, что ей будет нелегко вырываться в Донавур даже раз в год, но мальчикам там будет хорошо, они будут учиться добру и истине. А если так, то разве что‑то другое имеет значение?
Теперь она лежала и думала о них, вспоминая каждое их движение, повсюду сопровождая их любящими материнскими глазами. А потом с той же самой решительностью, которая и раньше не один раз приносила ей покой, она посмотрела вверх сквозь мутную тьму своего угрюмого жилища: Отдаю их Тебе, Отец! С этими словами она слабо, но доверчиво протянула к небу руки – как ребёнок, который наконец‑то научился расставаться с чем‑то любимым и дорогим его маленькому сердцу.
Вскоре Счастливый Четвёртый вернулся к ней домой. Этот непреклонный молодой человек твёрдо решил, что будет жить с матерью. А уж если он что‑то решал, то так оно и было – по крайней мере, во всём, что касалось его самого.
Дни шли один за другим, муж не проявлял к Мимозе ни малейшего интереса, и она начала думать, что он, должно быть, устал нести на себе позор, который навлекла на него жена, непохожая на других женщин. Прошло ещё какое‑то время, и вдруг, подобно серебристому сиянию предрассветной звезды, где‑то на далёком, смутном горизонте её сознания зародилась удивительная мысль, которая росла, подымалась всё выше и становилась всё ярче и прекраснее, постепенно расцветая в настоящую звезду надежды. Она пойдёт в Донавур. Она научится читать и откроет для себя Божью Книгу. Она примет духовное омовение. А потом Бог покажет ей, что делать. Да, она встанет и пойдёт! Вот я и пришла, – заключила Мимоза свою историю.
Глава 40
Любовь отыщет путь
Но это было всего лишь окончание одной главы и начало другой. Последнее, что нам осталось написать в этой книге, произошло в один чудный воскресный вечер. Небо полыхало огненным закатом, а мы неспешно шагали вниз к берегу Красного озера, спрятавшегося внизу среди величественных гор.
И когда все мы – десятки малышей и ребят постарше рядом с нами, взрослыми, – встали длинной, извилистой цепочкой вдоль длинного, извилистого берега, Мимоза торжественно вошла в воду, чтобы принять водное крещение, а её муж неподвижно стоял тут же на берегу и, изумлённо подняв брови, наблюдал за происходящим.
Для тех, кто присоединился к нам лишь недавно, это было лишь ещё одно радостное, но привычное христианское крещение. Но разве можно сказать словами или описать пером, что значило это событие для нас, знавших, какую длинную вереницу трудных и горьких лет венчает этот необыкновенный вечер? Как описать, что чувствовали при этом незримые человекам ангелы и что думал вечный Господь, Господь и ангелов, и самой Мимозы?
Сейчас Мимоза снова вернулась в свой нетерпимый маленький мир ревностных индусов. Она пишет, что кто‑то до сих пор удивляется её вере, кто‑то презрительно фыркает ей вслед, но некоторые всё‑таки начинают понемногу прислушиваться. В глубине своего сердца она твёрдо решила, что непременно приобретёт для Христа своего мужа, который всё ещё называет её веру своим позором. Правда, всем на удивление, при этом он всё‑таки продолжает считать Мимозу женой, хотя она так осквернила свою касту. Кстати, эта каста вовсе не относится к числу тех, что относятся к христианской вере более‑менее терпимо, разрешая женщи