В котомке что за сила, знать не можешь ты.
Бобов не знаешь сладости и жизни без забот.
И в самом деле, как велика и удивительна сила котомки, бобов, овощей, воды! Благодаря им люди могут ни о чем не заботиться и жить свободными от заискиваний и лести.
IV В. О бедности и богатстве 46
— Бедность препятствует занятиям философией, для них необходимо богатство.
— Нет, с этим нельзя согласиться. Как ты думаешь, сколько людей не имеют условий для этих занятий по вине богатства и сколько — из-за бедности? Разве не видишь, что философией увлекаются главным образом люди несостоятельные, а богачи именно по вине этого своего богатства постоянно пребывают в заботах и тревогах? Хорошо сказал Феогнид:
Больше людей погубило, чем голод, богатство и пресыщение 47.
Может быть, ты мне показал бы тех, кому нужда помешала философствовать, как другим — богатство? Разве ты не замечал, что нужда помогает беднякам укреплять свой дух и тело (carterem), а богатство ведет к противоположному результату? Мне думается, когда человеку легко достается все, чего бы он ни пожелал, он больше не чувствует необходимости трудиться и стремиться к чему-нибудь. Имея помощником своих недостатков богатство, он уже не может отказаться ни от каких удовольствий. Не видишь ли ты также, что богатым из-за их постоянной занятости своими делами некогда заняться ничем иным, а бедные, не имея подобных дел, обращаются к философии?
Зенон рассказывает, что Кратет, сидя однажды в сапожной мастерской, вслух читал «Протрептик» Аристотеля, адресованный кипрскому царю Фемисону, где утверждается, что ни у кого нет более благоприятных условий для занятий философией, чем у него, ибо у царя достаточно средств для таких занятий, да к тому же они еще принесут ему славу. Пока Кратет читал все это, сапожник занимался своим делом и внимательно слушал. Тогда Кратет обратился к нему: «Послушай, Филиск. Кажется, я напишу „Протрептик44 специально для тебя, ибо, как я вижу, у тебя больше возможностей для занятий философией, чем у царя, которому посвятил свой труд Аристотель». Не видишь ли ты и того, что рабы не только себя кормят, но и платят оброк своим господам, а свободный и себя-то прокормить не умеет? Неимущий, как мне кажется, и от таких забот избавлен и, ничем не владея, имеет значительно больше свободного времени [чем богач]. Так, например, в происходящей сейчас войне 48 бедняк заботится только о себе самом, а богатый — и о других. Софокл вложил в уста Эдипа прекрасные слова:
У вас печаль лишь о самих себе,
Не более — а я душой болею
За город мой, за вас и за себя49.
Но хотя люди знают, что все так оно и есть, однако считают себя самыми несчастными, когда они бедны. Говорят, правда, и то, что в городах богатые пользуются большим почетом, чем бедные. Тот, кто так думает, по моему мнению, никогда не слыхал об Аристиде, который был беднейшим из афинян, но пользовался огромным уважением, и когда они хотели установить дань (форос) для городов, то назначили для этого Аристида, считая, что никто другой не установит ее более справедливо.
Не слыхал он и о том, что Каллий, самый богатый из афинян, старался всем продемонстрировать, что он близок с Аристидом, а не. Аристид — что он близок с Каллием, и что Аристид гораздо больше сожалел о богатстве Каллия, чем Каллий — о бедности Аристида. Пользовался ли кто-нибудь большим почетом, чем Лисандр Спартанский, получил кто-нибудь другой больше наград, чем он? Но у него не было даже приданого для дочерей. Можно было привести еще немало примеров, когда люди, жившие в бедности, удостаивались больших почестей, чем богачи. Мне кажется, Еврипид правильно восхвалял Этеокла, говоря, что в молодости он испытывал нужду, но
Никто другой почета в Аргосе не знал, как он50.
V, О том, что удовольствие не является целью жизни 61
Если бы счастье в жизни следовало определять по обилию в ней удовольствий, тогда, как утверждает Кратет, вообще не было бы счастливых. Напротив, если рассматривать всю жизнь по возрастным периодам, то обнаружится значительно больше в них неприятностей, [чем удовольствий]. Во-первых, половина жизни [для людей] безразлична: не проводят во сне. Далее, уже в детском возрасте жизнь полна огорчений. Ребенок голоден, а кормилица укладывает его спать; он хочет пить, а она его купает; ребенок поспал бы, а она гремит погремушкой. Выходит он из-под опеки няньки и попадает в руки дядьки-педагога, учителя гимнастики — педотриба, затем учителей грамоты, музыки, рисования. Становится старше — прибавляются новые учителя: арифметики, геометрии, верховой езды. [И все его бьют]. Мальчика будят еще на рассвете и не оставляют ему ни минуты свободного времени.
Наконец, он становится эфебом. И опять он должен бояться надзирателя, учителей гимнастики, военного дела, начальника гимнасия. Все его колотят, все за ним следят, все его хватают за горло. Но кончаются и годы эфебии, и вот ему уже двадцать. Он опять должен бояться и находиться под наблюдением гимнастического начальства и командира-стратега. Собирается лечь спать — они тут как тут. Должен стоять на посту и бодрствовать — и они не спят. Ему надлежит подняться на борт корабля — и они за ним. Человек становится мужчиной и находится в расцвете сил — теперь он должен отправиться в поход, выполнять по поручению государства обязанности посла, становиться стратегом, хорегом, устроителем состязаний. Теперь он считает счастливыми те дни, когда был ребенком. Проходит расцвет, и наступает старость. Тут с тобой снова обращаются как с дитятей, а ты вспоминаешь о юности:
Юность мила мне всегда, а старость Этны тяжелее 52.
Поэтому я не понимаю, как можно прожить счастливую жизнь, если считать счастьем одни удовольствия 53.
VI. О превратностях судьбы54
Тиха, судьба, похожа на драматического поэта, ибо создает много образов действующих лиц — потерпевшего кораблекрушение и нищего, изгнанника, человека знаменитого и безвестного. Разумный человек должен хорошо играть любую роль, которую она ему предназначит. Потерпел кораблекрушение — будь на высоте в роли потерпевшего. Из богача превратился в бедняка — хорошо играй роль бедняка:
Смертный, велик ты иль мал, ко всему готовым быть должен55.
Будь доволен своей одеждой, образом жизни, который ведешь, и своими слугами, как Лаэрт, который
... беды терпя, обитает далеко
В поле со старой служанкой, которая кормит и поит...56
Он и спал прямо на земле, на подстилке из соломы или
Кучу листьев опавших себе нагребет для постели, Там и лежит 57.
Если только не стремиться к роскоши, то всего этого достаточно
как для удобств, так и для здоровья.
Не в угожденье чреву счастье58, не в изящной одежде, не в пуховой постели. Правильно говорит Еврипид:
... распущенность
толкает нас к еде изысканной 59.
Но не только к пище, а и к тому, что ласкает наше обоняние и слух.
Когда обстоятельства не позволяют, нечего стремиться к роскоши, но надобно, по примеру моряков, следить за направлением ветров и обстановкой. Благоприятствуют — пользуйся. Не благоприятствуют — жди. И подобно тому как на войне, тот, у кого есть конь, сражается как всадник, а другой — в полном вооружении, как гоплит, а третий, у которого ничего нет, как легковооруженный, и когда враг наступает и стреляет, он держится поближе к тяжеловооруженному, так следует поступать и в жизни. Приходится тебе переживать войну, нужду, болезнь — питайся раз в день, обслуживай сам себя, надевай плащ философа, в крайнем же случае ступай в царство Аида.
VII. Об апатии 60
Не подобно ли тому, как нельзя говорить о гранате без зерен или о людях без шеи или хребта, также не может быть речи о людях, не испытавших печали или страха? Или (если пользоваться этим же сравнением) не то же ли самое говорить о людях, никогда не совершавших ошибки и не испытавших зависти, что и о гранате без зерен или о людях без хребта или шеи? Но как в том случае, когда говорят, что человек бесхребетный, это не значит, что у него совсем нет хребта, а просто потому, что у него нет именно такого хребта, так обстоит дело и тогда, когда мы говорим о людях безумных или неразумных, не потому, что они вообще лишены ума и разума, а потому, что у них нет вот такого ума и такого разума. И когда мы говорим о человеке без хребта, мы понимаем, что хребет у него есть, но он никуда не годен. Так и у неразумного человека есть разум, но дурной; даже безумный имеет ум, но больной. Не так ли? Но, может быть, такое представление просто смешно?
Разве безгрешный человек это не тот, кто совсем не допускает ошибок, а независтливый и честный не тот, кто никогда не завидует и всегда честен, а человек простой и безупречный — не бесхитростен и не лишен недостатков? А не знающий печали и страха, разве подвержен печали и страху? Так и счастлив только тот, кто не знает страстей и тревог. Но как может быть счастлив человек и как может ему нравиться жизнь, когда он живет, испытывая боль, печаль или страх? Если он подвержен печали, не значит ли это, что ему не чужды также страх, боязнь, гнев и: сострадание? Испытывая все эти чувства, люди огорчаются. Даже ожидание их заставляет пребывать в страхе и тревоге, а тех, кого, как им кажется, незаслуженно постигают эти неприятности, они жалеют, против виновников же направляют свой гнев, негодование и презрение.
Видя ненавистных им людей процветающими, они огорчаются и завидуют, а узнав, что они попали в беду, злорадствуют. Итак, если человек способен испытывать печаль, как он избавится от других чувств? Как можно быть бесчувственным, если ты не свободен от всяких чувств? Тот должен быть счастлив, кто не станет горевать из-за кончины друга или даже ребенка, тем более из-за собственной смерти.
Разве не кажутся тебе малодушными люди, которые, ожидают свою смерть, лишившись покоя и самообладания? Разве стойкому и мужественному человеку не следует собственную смерть встретить так же бестрепетно, как Сократ — без волнения и трусости? Может быть, чужую смерть нужно считать чем-то более тягостным, чем свою собственную? Разве не подобным же образом любят и ценят себя? Разве друга или ребенка любят больше, чем самого себя? Достойна похвалы дочь, просящая мать:
... родная, давшая мне жизнь,
не проливай потоки слез по мне61.
А если мать выполнит просьбу, то ее сочтут черствой. Между тем все хвалят спартанских женщин за их мужественный характер. Когда одна из них услыхала, что ее сын, спасая свою жизнь, убежал от врагов, она написала ему: «Плохие слухи о тебе здесь ходят. Или сделай так, чтобы они прекратились, или не показывайся мне на глаза!» Это было равнозначно — «Повесься!». Она не написала так, как это сделала бы в подобных обстоятельствах женщина из Аттики: «Как хорошо, мой сын, что ты сохранил себя для меня». Когда же другой спартанке вестник сообщил, что ее сын пал на поле брани, она только спросила: «Как он сражался?» И когда последовал ответ: «Как отважный воин, мать», — она промолвила: «Как славно, дитя. Ради того я тебя и родила, чтобы ты был полезным и храбрым защитником своей родной Спарты».
Она не стала рыдать и горько оплакивать сына, но, услыхав, что он смело сражался, только хвалила его. И в другой раз эта же спартанка повела себя в высшей степени благородно. Когда ее сыновья бежали с поля боя и явились к ней, она сказала: «Вы явились сюда как беглецы? — и, задрав подол, прибавила: Чего же вы стоите? Полезайте обратно туда, откуда вылезли!» Какая из наших женщин поступила бы таким те образом? Разве она не обрадовалась бы, увидев спасшихся сыновей? А те женщины поступают иначе. Они радуются, услышав о мужественной смерти своих детей... Известны слова одной спартанской эпитафии:
Жизнь сама по себе, как и смерть, ни дурна, ни прекрасна.
Жизнь прекрасно прожить и умереть ты сумей62.
Как же после всего сказанного не считать нелепым и безрассудным сидеть после смерти друга и изводить себя плачем и сетованиями? Тогда следовало бы скорее, чтобы прослыть у слабоумных философом, начать горевать и оплакивать друга еще задолго до его кончины, размышляя над тем, что он явился на свет как смертный человек. «Глупо, — говорит Стильпон63, — из-за мертвых пренебрегать живыми. Крестьянин поступает иначе. Когда какая-то часть дерева засыхает, он не срубает и все остальное, а заботливо выхаживает дерево, стараясь возместить ущерб. Да и мы поступаем так же, когда дело касается нас самих. Было бы смешно, потеряв один глаз, выколоть другой или искалечить вторую ногу, если захромает одна, или, наконец, когда заболит один зуб, выдрать и все остальные. Если бы кто-нибудь в подобных обстоятельствах так рассуждал, он был бы круглым дураком. Если у тебя умрет сын или жена, разве было бы естественным закопать самого себя при жизни, а все оставшееся имущество уничтожить? Λ если умрет сын или жена кого-нибудь из твоих знакомых, ты станешь, пожалуй, его утешать, несмотря на свое убеждение, что несчастье нужно переносить мужественно, твердо и не слишком принимать к сердцу. Когда же такая беда постигнет тебя самого, ты думаешь, что должен страдать, а не спокойно нести свое горе. Если же дело касается другого, то его ты станешь убеждать проявлять выдержку как в несчастье, так и в бедности, не выходить из себя и не считать жизнь невыносимой. Явному злу ты противопоставишь явное зло и станешь доказывать: раз друг родился, значит он должен и умереть. Ты считаешь, что его смерть тебя обездолила, но забываешь, что его жизнь тебя обогащала. Ты считаешь себя несчастным, потому что, умерев, он больше не будет приносить тебе пользы, но забываешь, что был счастливым, когда живой он помогал тебе.
— Нет, почему же? Но ведь его больше не будет среди нас.
— Его не было и тысячу лет тому назад, не было и во время Троянской войны, не было и тогда, когда жили твои предки. Правда, это тебя не огорчает, а вот из-за того, что его не будет, ты расстраиваешься.
— Но ведь я многого лишился.
— Но вместе с тем ты лишился также многих неприятностей и расходов, которые нес, помогая и ребенку, и другу при жизни64.
[...] Ты также не получишь от друга никакой пользы, когда он уедет на чужбину или уйдет на войну за родину, когда где-нибудь станет исполнять обязанности посла, жреца, заболеет, или, наконец, просто превратится в глубокого старца. Но если ты будешь горевать по каждому такому поводу, то что же останется делать старухам? Это же совершеннейший вздор — считать, что друг должен отправиться в поход или на чужбину, а если он избегнет этого и не уедет, то упрекать его за ошибочное поведение и в то же время быть недовольным, если он все-таки уедет в дальние края или отправится на войну. Как не похвалить моряка, воскликнувшего: «Привет, Посейдон! Иду ко дну»65. Пусть и мужественный человек, обращаясь к Судьбе, скажет: „Привет, Тиха! Перед тобой настоящий мужчина, а не рохля"».
ФЕНИКС ИЗ КОЛОФОНА
ХОЛИЯМБЫ
1. Ямбы Феникса
Многим из смертных, Посидипп 1, богатства
Не приносят пользы; им следует лишь таким имуществом
Владеть, которым они могут разумно распорядиться.
А ныне многие из окружающих нас честных и достойных
Людей вынуждены подыхать с голоду,
А те, кто, как говорится, гроша ломаного не стоит,
Купаются в богатстве. Но на что нужно тратить свои богатства,
А это самое главное, они не знают.
Дома же из драгоценных [камней] смарагдов,
(Если бы только это было выполнимо),
С портиками и четырехколонными залами,
Которые стоят много талантов, они готовы купить.
Тем же, что необходимо для воспитания духа, они пренебрегают,
Всему предпочитая самое ничтожное в жизни —
Презренную выгоду и богатство.
Они не прислушиваются к разумным речам, которые
Сделали бы их души мудрее и научили распознавать добро
И справедливость. Разве, Посидипп, таким людям
Не удается владеть великолепными и дорогостоящими
дворцами,
Тогда как сами они ни копейки не стоят?
И если хорошенько вдуматься, то очень справедливо сказать:
В голове у них одни только деревяшки да камни.
2. О Нине2
Как я слышал, некогда на земле жил человек
По имени Нин, ассириец, у которого было целое море
золота,
Да и всего остального — гораздо больше, чем песка
в Каспии.
За звездами он не наблюдал, а если и смотрел [на небо], то просто так.
И у магов он не возжигал священного огня,
Как требует того обычай, прутьями касаясь бога3.
Он не витийствовал и не судил людей,
Не умел он ни собрать народ, ни устроить смотр
войску.
Но зато умел всласть поесть, выпить, любить,
Все остальное он столкнул в пропасть.
Но вот умер человек и обратился ко всем с такими
словами:
[Там сейчас город Нин и гробница поет] Послушай, кто бы ты ни был, — ассириец или мидянин,
Коракс или с дальних северных болот
Длинноволосый синд4,-—вот что я тебе скажу:
«Я, кто некогда был живым дыханием и носил имя Нина,
Ныне уже ничто и превратился в прах.
[Мне принадлежит ровно столько, сколько
Съел, сколько спал, сколько любил...]5.
А мои богатства терзают нахлынувшие отовсюду враги,
Словно вакханки, рвущие на части живого козленка.
[Я же, уходя в Аид, не взял с собой ни золота,
Ни коня, ни серебряной колесницы.
И хотя носил митру, теперь лежу здесь кучкой пепла] 6»
3. Еще о Нине7
Для Нина бочка для купания — меч его, а кубок —
копье,
Кудрей копна — лук со стрелами, чаши — врагов ряды,
А неразбавленное вино — кони горячие, вместо боевого
клича —
«Окропите меня духами».
4. Песенка вороны8
Люди добрые, подайте вороне, дитятке аполлоновой,
Горсть ячменя или пшеницы миску,
Кусочек хлебушка иль просто грошик — кто чего хочет.
Подайте, люди добрые, вороне чего-нибудь
Из того, что у каждого под рукой. Она и горстку соли
Возьмет. Ворона очень соль любит.
Кто даст сегодня соли горсть, тот завтра кусок отломит
сот медовых,
Послушай, мальчик, отвори нам дверь! — Вот Плутос
нас уже услышал,
И девушка несет вороне смокв груду.
О боги, дайте ей всяких благ вдосталь.
Пошлите, боги, ей богатого и знатного мужа,
И пусть старик-отец понянчит на руках внука,
А мать положит на колени внучку,
……………………………………
Жена пусть отпрысков растит для братьев.
А я, куда меня ни понесли бы ноги,
Все гляжу неотрывно на Муз, и песенки свои пою
у дверей,
И желаю добра каждому, кто дает, да и тому, кто
не дает9.
……………………………………
Люди добрые, подайте, чем богат ваш дом,
И ты, хозяин, и ты, молодая хозяйка, давай, не жалей.
Таков уж обычай — дать, когда ворона просит.
Вот какая у меня песенка. Подай же что-нибудь. Ну,
вот довольно, хватит!
5. Портрет скупца10
И из разбитой чаши кислым вином
Он совершает возлияние, держа ее в скрюченных
пальцах,
Дрожа, как беззубый старик при порывах северного
ветра.