Ты мне дала столько радости, смеха, нежности и даже поводов иначе относиться к жизни, чем было у меня раньше, что я стою, как в цветах и волнах, а над головой птичья стая. На сердце у меня весело и светло". Эти строки Александр Грин адресовал жене в очередную годовщину их союза. Его встреча с Ниной Николаевной — поистине Божий дар, благодаря чему счастливо переменилась не только личная, но и творческая судьба писателя. Он обрел семью, дом, душевный покой.
Нина Николаевна находилась с Грином в последнее десятилетие его жизни, разделяя радости и неудачи, светлые и горькие страницы бытия. Когда она была рядом, пламя его творчества горело ярко и сильно. Ей удавалось создать писателю условия для работы даже в период непризнания и нужды. Уже одним своим присутствием она благотворно влияла на его душу, наполняя ее гармонией. Облик этой женщины незримо присутствует в гриновских книгах, ее черты явственно угадываются во многих героинях писателя.
Подарив Грину счастье при жизни, Нина Николаевна чрезвычайно много сделала для увековечения его памяти. Она сохранила рукописные листы писателя, его письма, документы. Она создала музей Александра Грина в Старом Крыму. Страстно и бескомпромиссно боролась против искажений в трактовке гриновского творчества и его биографии. Все эти деяния Нины Николаевны Грин трудно переоценить.
Но совершенно особое место в этом ряду занимают ее воспоминания о писателе. Грин — человек закрытого типа, он не любил рассказывать о себе, не хранил скрупулезно архивов. Поэтому все свидетельства о его жизни приобретают ценность особую. Кто же может шире, глубже, проникновеннее рассказать о жизни художника, чем та, кто была его спутницей?
Нине Николаевне удалось блестяще справиться с этой нелегкой миссией. Написанные ярко и проникновенно, ее воспоминания не только всесторонне раскрывают образ писателя, но и дают ключ к особенностям его творчества.
Обладая редким литературным чутьем, Нина Николаевна смогла совершенно органично войти в гриновский мир, мир его души, мир его героев. Пожалуй, только ей дано было в полной мере ощутить "единство исписанной страницы и прожитого, перечувствованного писателем дня". Поэтому ее воспоминания об Александре Грине — поистине бесценный материал для биографов писателя, исследователей его творчества. Рассказывая об их с Грином жизни, Нина Николаевна смогла удивительно точно передать самый ритм и тон их бытия, внешне неторопливый, но в то же время насыщенный и глубокий. Подробности быта следуют фоном, основу же составляет описание внутреннего мира, воссоздание духовного облика писателя. При этом ей счастливо удалось избежать "паточности" и "карамельности" в создании его портрета. Грин выглядит мужественно и достойно, но при этом остается живым человеком, со всеми противоречиями и сомнениями, свойственными крупной творческой личности.
Образность, яркость, эмоциональность в сочетании с глубиной и вдумчивостью повествования придают воспоминаниям особую ценность, делая их привлекательными для читателей самого разного ранга — от искушенных гриноведов до обычных людей, интересующихся судьбой писателя.
По-хорошему пристрастно и вместе с тем объективно в них обрисован Александр Грин — не только романтик, певец моря и морских странствий, но и человек сложной и трудной судьбы, большого писательского и личного мужества. Однажды Грин сказал: "Талантливо и любовно написанная биография — это посмертный дар художнику. Когда читаешь такую, думаешь: "Ты, человек, заслужил ее". Эти слова в полной мере можно отнести к написанному Ниной Николаевной.
Она была рядом с Александром Грином. И ее образ незримо присутствует на страницах повествования, она является не только авто-
ром, но и героем книги. Поэтому абсолютно органично в содержание
входят документальные материалы, посвященные Нине Николаевне.
Бесстрастным языком они рассказывают об этой мужественной, силь-
ной женщине, которая, невзирая на катаклизмы эпохи и перипетии
личной судьбы, сумела свершить главное — рассказать людям правду о Грине, продлить о нем память.
Людмила Варламова
Книга включает в себя практически все известные составителям мемуарные очерки Нины Николаевны Грин. Тексты выстроены в хронологическом порядке, выверены по рукописям и авторизованной машинописи, хранящимся в фондах Феодосийского литературно-мемориального музея А.С.Грина. Том вмещает свыше ста писем Н.Н.Грин, ее стихи, посвященные писателю, заметки, дневниковые записи. В приложении помещены воспоминания о Нине Николаевне, стихи А.С.Грина, обращенные к жене. Специально для настоящего издания составлена биографическая хроника Н.Н.Грин.
На иллюстративных вкладках — подборка редких фотографий, факсимиле документов. Завершают том указатель произведений Александра Грина, упоминаемых в книге, именной указатель.
Значительная часть материалов публикуется впервые. Часть документов Феодосийскому литературно-мемориальному музею А.С.Грина подарили в разные годы Игорь Георгиевич Ильницкий (Москва), Сергей Викторович Калмыков (Одесса), Николай Алексеевич Кобзев (Симферополь), Александр Александрович Кулешов (Москва), за что им особая благодарность.
За помощь в работе над книгой составители и редактор-издатель благодарят Юлию Владимировну Царькову (Москва), Павла Вадимовича Тараненко (Киев), Елену Георгиевну Светличную (Феодосия), Вячеслава Павловича Солодянкина (Москва), Ирину Ильиничну Петрову (Петербург), Жанну Ивановну Черня (Киев), Роберта Николаевича Лунёва (Москва), Ирину Ремовну Уланову (Москва), Дмитрия Дмитриевича Батагова (Москва), Дмитрия Николаевича Горячева (Петербург), Игоря Николаевича Татаринцева (Феодосия), Татьяну Павловну Мельник (Феодосия), Владимира Ивановича Елкина (Петербург), Ирину Александровну Панаиоти (Феодосия), Зинаиду Кузьминичну Дейнегу (Феодосия).
Книга не могла бы состояться без финансовой поддержки меценатов. Издатель и составители благодарят за помощь Русский общественный фонд Александра Солженицына (Москва) и лично Наталью Дмитриевну Солженицыну, ЗАО "Крымский Титан" (Армянск) и лично Евгения Ивановича Дмитриева, а также — семью Полевых (Киев) и проректора Таврического национального университета Владимира Павловича Казарина (Симферополь).
Издание подготовлено группой научных сотрудников Феодосийского литературно-мемориального музея А.С.Грина.
Выходит к 125-летию со дня рождения писателя.
Мне трудно писать воспоминания, так как я принадлежу к той породе людей, в душе которых не запечатлеваются все мелочи духа и быта, являющиеся рисунком на жизненной канве, таким драгоценным, чтобы дать представление о прожитой жизни.
В душе и памяти моей сильней всего аромат пережитого или олицетворение его. Так, жизнь моя с Александром Степановичем — это аромат не пряно пахнущих цветов, даже горькие ее минуты, — а запах чабреца, полыни, прекрасные по-своему. А олицетворение ее я увидела, приехав в Старый Крым. Это вид с Агармыша [1] на Феодосию при заходящем солнце: в золотой чаше берегов — лазурь черноморских вод. Это и есть наша с Александром Степановичем жизнь... И настолько это сильно и отчетливо, что стоит мне туда лишь направить взгляд, как в сердце ложатся слова: "Это моя с Александром Степановичем жизнь ".
Многим, кому трудны воспоминания о Грине по встречам и столкновениям с ним, мои воспоминания, быть может, покажутся идеализацией его образа. Ее нет в них, светел для меня образ Александра Степановича. Для меня он всегда был таким, как в его рассказах, то есть — настоящим.
И неужели пленительная чистота и душевная свежесть, и мужество его искусства не засияют полным светом поглотителям наших потерянных дней?..
Раздел первый
ПЕТРОГРАД
Знакомство
В 1918 году, в начале зимы, я работала в газете "Петроградское эхо"[2] у Василевского (He-Буквы)[3], там впервые увидела Александра Степановича и познакомилась с ним. Мне он сначала показался похожим на католического патера: длинный, худой, в узком черном с поднятым воротником пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень узким, как мне тогда показалось, извилистым носом. Очень бледен и, в общем, некрасив. Все лицо изборождено крупными и мелкими морщинами. Но, всмотревшись в это лицо, не хотелось отрываться: находились в нем новые и новые черты, привлекавшие внимание и раздумье. Иногда казалось, что за этими чертами плещется пламя.
Руки у Александра Степановича были большие, широкие. Рукопожатие хорошее, доверчивое. Рукопожатию он придавал значение, говоря, что даже наигранно искренняя рука всегда себя выдаст в рукопожатии. Глаза его имели чистое, серьезное и твердое выражение, а когда задумывался, становились как мягко-коричневый бархат, как дорога в глубь существа, и никогда ничего хитрого или двусмысленного во взгляде.
Голос у него был баритонального оттенка, глуховатый. Никогда не кричал. Если, очень редко, доходил до бешенства, то смертельно бледнел, говорил редкими, с паузами, словами, сдавленным глухим голосом. Никогда "не играл" голосом. Всегда прост. Александр Степанович редко смеялся, но дома, без посторонних, улыбка довольно часто появлялась на (то лице, смягчая суровые линии рта.
23 мая 1918 года, прощаясь со мной у памятника "Стерегущему"[4] в Петрограде, Александр Степанович сказал мне, что приедет в тот город, где буду я, и подарил мне нежные стихи:
Когда, одинокий, я мрачен и тих,
Скользит неглубокий подавленный стих,
Нет счастья и радости в нем, глубокая ночь за окном...
Кто вас раз увидел, тому не забыть,
Как надо любить.
И вы, дорогая, являетесь мне,
Как солнечный зайчик на темной стене.
Угасли надежды,
Я вечно один,
Но все-таки ваш паладин.
Как хорошо, что не приехал: тогда или погиб бы, или был бы мне далек и чужд. Необходимо было каждому из нас отмучиться отдельно, чтобы острее почувствовать одиночество и усталость. А встретились случайно снова, и души запели в унисон.
Встреча на Невском
1921 год, январь. Мрачная, усталая, иду я по Невскому, недалеко от Садовой улицы. Мокрый снег тяжелыми хлопьями падает на лицо и одежду. Мне только что в райсовете отказали в выдаче ботинок. В рваных моих туфлях хлюпает холодная вода, оттого серо и мрачно у меня на душе. Надо снова идти на толчок, что-нибудь продать из маминых вещей, чтобы купить хоть самые простые, но целые ботинки, а я ненавижу ходить на толчок продавать. Ездить же на работу в село Рыбацкое[5] (я медсестра в тамошней больнице) в мокрой обуви опасно. У меня уже был плеврит.
День сер, на душе серо, и все встречные кажутся мне озябшими, серыми, несчастными. Равнодушно скользит по ним глаз. Неожиданно среди этих, одинаковых, мелькнуло вдали что-то знакомое. Вглядываюсь: высокий пожилой человек в черном зимнем пальто идет мне навстречу, тоже всматриваясь в меня. Не вспомню, кто это, но где-то часто его видела, и, уже поравнявшись, сразу вспоминаю и вскрикиваю: "Александр Степанович?!" И одновременно он: "Нина Николаевна! Выли это?!" - "Я, я самая... вот-то неожиданная встреча!" - "А я издали вас узнал, но глазам не верю, ведь думал, что вы погибли..." - "Нет, слава Богу, жива, но узнать, конечно, трудно. Вас я еле вспомнила".
Поговорили несколько минут. Я торопилась на поезд и стала прощаться. "Нина Николаевна, я не хочу, чтобы вы снова пропали для меня. Ведь мы старые знакомые, и у нас найдется что порассказать друг другу. Где вы живете?" Я рассказала, что живу с овдовевшей матерью в Лигово[6], а на работу езжу через Петроград в село Рыбацкое через двое суток на третьи. Александр Степанович записал мой адрес и дал мне листочек со своим. "Я живу в светлом и теплом Доме искусств[7], вы ездите часто через Питер. Не починитесь, отнеситесь к моей просьбе по-дружески просто и зайдите ко мне в свободную минуту. Если в течение недели вас не будет, я буду вас искать. Дома я всегда, это сегодня редкий случай, что я вышел в издательство". Я пообещала, и мы расстались.
"Расставшись с тобой, — рассказывал позже Александр Степанович, — я пошел дальше с чувством тепла и света в душе. "Вот это наконец-то она", — думал я".
Моя рука долго чувствовала хорошее рукопожатие Александра Степановича, как будто она попала в теплое доброе гнездо. А я жила сурово и тяжело в те годы. Встреча же эта что-то растопила в моем сердце, и на работе было мне хорошо вспоминать ее.
В одну из встреч
"Нина Николаевна, вы меня как писателя совсем не знаете?" — в одну из наших нечастых встреч спросил Александр Степанович. "Нет, немного знаю. Прежде всего, я знаю вас по некоторым стихам, которые вы печатали в журналах и в "Эхо"[8], а кроме того, у меня была встреча с вами в 1919 году в одном маленьком городке. Я нашла в библиотеке книгу ваших рассказов, прочла ее, и было чувство, что я встретилась со старым, хорошим другом". — "И все же всего меня вы не читали. А если прочтете, будете лучше и знать, и понимать меня. Я ведь не очень о себе разговорчив".
И Александр Степанович дал мне четыре тома своих рассказов. Недели через две я их ему вернула. "Ну, каково ваше впечатление от моих книг?" — спросил Грин. Я много думала о них, об этом пожилом, суровом на вид человеке, писавшем такие нежные, красивые, полные света рассказы. Но на его вопрос я чувствовала, что не сумею ответить так же прямо и коротко, как я была спрошена. Поэтому и сказала: "Александр Степанович, я умею чувствовать, но не умею оформлять свои мысли словесно. Мне было хорошо, когда я читала их. Не всё понятно, так как я очень невежественна, но хорошо. Когда-то в детстве я читала сказку о девочке, крошечной, с ноготок, плывущей по лесному ручью в лепестке розы. Тогда мне очень хотелось быть этой девочкой. Читая ваши рассказы, я вспомнила свое детское желание, и мне казалось, что оно исполнилось. Вот и всё. Ничего, что я так сказала?" Он молча встал с кресла и, низко склонясь, взял мою руку и крепко поцеловал ее.
На вопрос Александра Степановича о том или ином прочитанном месте романа или рассказа, я не всегда умела ответить ясно: для этого мне требовалась некая остановка внутри. И я отвечала ему неясно, неорганизованно, но он всегда умел в моих словах увидеть настоящий ответ, который появился бы при внутренней остановке.
Легенды
Много легенд распространялось про Грина при его жизни, и часто даже людьми, достаточно хорошо его знавшими. Так, впервые, задолго до того, как я стала женою Александра Степановича, в 1918 году, в Петрограде, мне рассказывала, и совершенно серьезно, о нем Клавдия Владимировна Рукавишникова, жена поэта Ивана Рукавишникова, моя в то время добрая знакомая: "Нина Николаевна, к вам неравнодушен Грин (я не подозревала об этом). Берегитесь его, он опасный человек: был на каторге за убийство своей жены. И вообще прошлое его очень темное: говорят, что, будучи матросом, он где-то в Африке убил английского капитана и украл у него чемодан с рукописями. Знает английский язык, но тщательно скрывает это, а рукописи постепенно печатает как свои. Понимаете?!.." — говорила она. И она, и ее муж были очень хорошими знакомыми Грина. Вот и поймите праздно болтающий язык человеческий...
Когда в конце января 1921 года я пришла в комнату Александра Степановича, он пригласил меня на концерт в Доме искусств. Введя меня в свое жилье, первым делом указал на портрет милой молодой женщины, висевший на стене: "Вот, Нина Николаевна, портрет первой моей жены Веры Павловны, про которую говорят, что я убил ее, за это был на каторге и бежал оттуда. Она же до днесь благополучно здравствует на Зверинской улице[9] со своим мужем, инженером Калицким".
Уже несколько лет мы были женаты, жили в Феодосии, когда услышали в Москве, что Александр Степанович занял в какой-то кассе взаимопомощи одиннадцать тысяч рублей, и, чтобы не возвращать этих денег и уничтожить документы, он кассу эту поджег!!!
Так творились легенды. Так сотворил свою и Пришвин, уверяя знакомых, что Александр Степанович, предлагая ему выпить во время прививок от бешенства (он был укушен взбесившейся кошкой), несомненно хотел его погубить. А Грин даже не подозревал, что пить водку в это время нельзя. Он сначала был огорчен такой дикостью со стороны Пришвина, а потом, услышав повторение этого рассказа, махнул рукой на всё это и сказал: "Дуракам закон не писан. Собака лает, а ветер носит..."
Когда в 1947 году В.Смиренский, собирая воспоминания об Александре Степановиче, по моему совету обратился к Пришвину, тот ответил что-то в таком роде, что чем "вспоминать о мертвом плохо, лучше совсем о нем не вспоминать". Почему же нельзя вспоминать и хорошее, и плохое? Почему плохое, с его, Пришвина, точки зрения, должно поглощать то хорошее, что было? Это чисто женская черта в мужском характере...
Такого же, видимо, происхождения была и характеристика, данная Грину А.Н.Толстым в какие-то последние годы его жизни (1944-45?). Он назвал печатно Александра Степановича "жуликом и проходимцем". Имел ли он право на это? Никакого. Прежде всего потому, что они почти не были знакомы. Разны были среды их существования. Грин жил в бедности и неизвестности, замкнуто, оставаясь верным своему представлению о художнике и искусстве. Толстой шел по дороге всё растущей известности и широкой общественной деятельности, удачи, материального благополучия и своего представления об искусстве. Точек соприкосновения у них не было, кроме одной: души их одинаково любили и воспевали чистую, нежную и верную любовь женщины. И эта одна точка могла бы создать только уважение друг к другу. Александр Степанович и ценил Толстого как художника.
Несомненно, такого же происхождения и высказывания ВчЛациса в книге "К новому берегу": "...Не навязывал псевдоисторические романы Александра Грина или произведения других националистических "трубадуров"..." Что в этих словах есть похожего на Грина? Они звучат так же, как "жулик и проходимец". Плохо, когда мужчины, да еще художники, в своих суждениях становятся на один уровень со сплетничающими мещанками.
Грин и Горький
Когда они познакомились и при каких обстоятельствах — сказать трудно. Александр Степанович об этом никогда не вспоминал, да и не любитель он был предаваться воспоминаниям. Когда нужда заставила его вспоминать прошлое, делал он это с трудом и неохотно.... Ко времени нашей женитьбы в 1921 году отношения Грина и Горького были настолько доброжелательны с обеих сторон, что мысли не возникало у меня спросить Александра Степановича, как и когда они познакомились. Ведь это теперь интересно... Грин относился с глубоким равнодушием ко всему тому, что останется после его смерти, и никогда не разрешал мне записывать иногда происходившие между нами чрезвычайно интересные разговоры или его разговоры с другими, говоря: "Если потомки захотят меня хорошо узнать, пусть внимательно меня читают, я всего себя вложил в свои произведения". И он был прав...
Быть знакомым с Алексеем Максимовичем Горьким в начале литературной деятельности Александру Степановичу было не трудно. Горький был широко известен, любим и популярен среди студенческой и рабочей молодежи, прост в отношениях с людьми.
В архиве Горького сохранилось письмо Грина от 1909 года. В нем он просит помочь в издании книги рассказов. Дает свой дачный адрес: Санкт-Петербург, Шувалово[10], Софийская улица, 3. Алексею Алексеевичу Мальгинову[11]. "Мальгинов" — нелегальное имя Александра Степановича, с которым он жил с 1907 по 1910 годы, до своего вторичного ареста. После ссылки, с осени 1912 года, он носил свое настоящее имя.
В 1919 году как не достигший сорокалетнего возраста Грин был мобилизован в Красную Армию[12].
Жизнь в Петрограде, начиная с 1916 года, была очень тяжела для всего населения, так как город не имел вокруг себя питательных ресурсов. Грин голодал особенно жестоко. Обладая с юных лет живым и острым воображением, он был совершенно лишен житейской практичности. И, став красноармейцем, он нес в своем солдатском мешке пару портянок, смену белья и... фрагменты рукописи, задуманной им еще в 1917-1918 годах, повести "Алые паруса".
Горький в то время организовал в Петрограде помощь ученым, писателям, художникам. Александр Степанович пошел к нему и рассказал о своем тяжелейшем физическом и материальном состоянии. Горький дал ему записку в Смольнинский лазарет.
Через три дня выяснилось, что у Александра Степановича не грипп, как он думал, а сыпной тиф. Грин был переведен в инфекционные Боткинские бараки[13]. Еще из Смольнинского лазарета он послал Горькому два письма. В одном просил прислать меду и чаю, в другом было завещание: на случай его смерти передать всё его литературное имущество жене его В.П.Гриневской. Горький прислал Александру Степановичу чаю, меду и белого хлеба. Это был апрель 1920 года.
В мае Александр Степанович, слабый, еле держащийся на ногах, вышел из больницы. Снова без крова, без всяких средств к существованию. Этот период жизни хорошо описан у Грина в рассказе "Крысолов". Александр Степанович остро чувствовал трагическую безысходность своего положения, чувствовал приближение смерти от истощения и снова пошел к Горькому. Тот дал ему письмо к заведующему Петроградским военным округом[14], прося откомандировать Грина как красноармейца в библиотеку организованного в то время Горьким Дома искусств, который предназначался для писателей, поэтов, художников.
Грин единогласно был принят в члены Дома искусств и получил отдельную теплую меблированную комнату.
В это же время Горький по распоряжению В.И.Ленина организовал Центральный комитет по улучшению быта ученых — ЦКУБУ. Члены Дома искусств были приравнены в правах к ученым. В числе первых двадцати пяти человек из Дома искусств, зачисленных на паек ЦКУБУ, Горький назначил Грина.
Горький буквально спас Грина от гибели. Александр Степанович рассказывал мне: "Я был так потрясен переходом от умирания к благополучию, своему углу, сытости и возможности снова быть самим собой, что часто, лежа в постели, не стыдясь, плакал слезами благодарности..."
Участие Горького в судьбе Грина выразилось не только в том, что он обеспечил Александра Степановича жильем и пищей. Вскоре Алексей Максимович вызвал его в издательство Гржебина[15] и предложил ему написать два романа для юношества. Один из этих романов — "Сокровище Африканских гор" — о путешествии Ливингстона и Стенли в Африку был написан Александром Степановичем и издан в "Земле и Фабрике"[16] в 1925 году, переиздан в 1926 году. Другой — "Таинственный круг" — о Ф.Нансене был только начат и не закончен. Оба редактировались самим Горьким. Рукопись первого романа не сохранилась. О правке ее Горьким Грин упоминает в одном из своих писем к нему, говоря о "найме Смита".
В этот период Александр Степанович довольно часто встречался с Горьким, как в издательстве Гржебина, так и на квартире у Алексея Максимовича на Кронверкском проспекте[17]. Затем Горький уехал в Италию. Александр Степанович, успокоившийся и окрепший в хороших бытовых условиях, снова пришел к "Алым парусам".
Дом искусств
Начав семейную жизнь в марте 1921 года, мы до июня жили раздельно. Я работала в Рыбацкой и Лиговской больницах, дежурила по суткам, в свободные от работы дни приезжала к Александру Степановичу, или, это реже, он приезжал в Лигово, где я жила с матерью.
Помню, в середине апреля я приехала к Александру Степановичу. И, сверх обыкновения, не застала его дома. Обычно он ожидал меня, зная час прихода поезда, иногда встречал меня в вестибюле.
Ключ лежал в условленном месте. И я вошла в комнату. На столе стояли две тарелочки: одна с какой-то закуской, другая — с несколькими конфетами и печеньем. Это значит, что Александр Степанович что-то продал. Крошечный букетик фиалок в его любимой чарочке — круглой, из толстого красного стекла с золотым ободком и золотым оленем, бегущим с гордо закинутыми рогами. Позже он рассказал мне легенду об охотнике Актеоне, превращенном Дианой в оленя, лишенном человеческого языка. Диана наказала его за то, что Актеон познал ведомое лишь богам. Он был затравлен собственными друзьями и собаками.
На столе — ласковая-ласковая записочка Александра Степановича с просьбой: кушать, ожидать его, не обижаясь на отсутствие, отбыл по важному делу.
На сердце стало тепло и ласково от этой заботы. Уютно уселась в кресло, взяла какую-то книжку и стала ждать Александра Степановича. Через час он пришел.
Позже мне рассказывала Вера Павловна: в тот же день, только несколько раньше меня, она зашла к Александру Степановичу. Так как она тоже знала местонахождение ключа, то, открыв дверь, решила оставить ему записку. Увидела на столе приготовленное, прочла ласковую записку Александра Степановича ко мне и сказала самой себе: "Ну, слава Богу, это, кажется, настоящее". Боясь спугнуть меня, ей тогда неизвестную, она решила немедленно уйти, не оставляя Александру Степановичу записки. Шла домой и тихо радовалась за него. Она видела, как он томился одиночеством, как искал ласковые женские руки и ошибался, видела его увлечение Марией Сергеевной и жалела его. Из нескольких, незадолго перед тем слов, сказанных Александром Степановичем, она поняла, что у него что-то с кем-то началось, но из деликатности сама не заговаривала об этом. Записочка Александра Степановича ко мне показала ей что-то чистое и нежное. Ей захотелось увидеть меня, но случилось это несколько позже.
Весною 1922 года Грин пошел со мною на литературный вечер, происходивший днем в чьей-то частной квартире, совершенно не помню в чьей. Познакомив меня с несколькими подошедшими к нам лицами, Александр Степанович подвел меня к полной средних лет даме со светлыми карими глазами, внимательно смотревшей на меня, и сказал: "Вот, Нинуша, знакомься с Верой Павловной, о которой ты много от меня слышала, а ты, Верочка, люби и жалуй мою Нину Николаевну!" Дама встала и, ласково смотря на меня, сказала мне несколько приветственных слов. Она мне сразу понравилась, я ее уже знала по портрету, который не передавал тепла и живости ее черт. Посидели, поговорили будто о пустяках, внимательно вглядываясь друг в друга. "Вот какая была жена у Саши, которую он нежно любил! Хорошая!" Не было у меня никаких ненужных мыслей, не было ревности к прошлому.
Вскорости мы стали друзьями, и теперь, старая, я знаю, что и до сих пор это — любящий меня друг.
Много значил в наших отношениях с Верой Павловной такт и ум Александра Степановича, его душевная тонкость, сумевшая сразу придать нашим отношениям правильность и отбросившая сразу все ложные на этот счет предрассудки.
Комната Грина в Доме искусств
Чтобы попасть в нее, надо было пройти через большую кухню, другого входа не было, спуститься по ступенькам в небольшой коридорчик, где находилась уборная. К коридорчику примыкал еще один, расположенный перпендикулярно, длинный темный коридор. Слева вторая или третья дверь вела в комнату Грина. Видимо, в прошлом в комнатах этих жила прислуга.
Комната небольшая, больше длинная, чем широкая, всегда днем полутемная. Высокое узкое окно выходит в стену, на окне почти всегда спущена белая полотняная штора, в комнате и днем горит электричество.
Справа от двери — большой платяной шкаф, почти пустой, так как у Александра Степановича не было лишней одежды. Слева — большая железная печь-буржуйка. На полу почти во всю комнату простой бархатный зелено-серый ковер. За шкафом вплотную такое же зелено-серое глубокое четырехугольное бархатное кресло, перед ним — маленький стол, покрытый салфеткой, стоящий узкой стороной к стене. За ним — скромная железная кровать, покрытая темно-серым шерстяным одеялом. Над нею — большой портрет Веры Павловны: стоит в три четверти, заложив руки за спину, — увеличенная фотография в широкой светло-серой багетной раме. За кроватью стул. Слева, за печкой, стул; за ним — простой небольшой комод, покрытый какой-то блеклой цветной скатертью. На комоде — две фотографии Веры Павловны, в детстве и юности, в кожаной и красного дерева рамках, фотография отца Александра Степановича, чарочка с оленем, крошечная саксонская статуэтка — пастушок с барашком и собачка датского фарфора — длинноухий таксик лежа (подарок Веры Павловны), небольшое зеркало, пачка чистых гроссбухов для писанья, чернильница, карандаш и ручка с пером. В одном ящике комода — пачка рукописей Александра Степановича, в другом — смена белья, в остальных пусто. За комодом — третий стул. Вот и всё. В этом же коридоре жили: Пяст, Рождественские[18] и кто еще — не знаю.
Владимир Пяст и А.Грин
Живя в Доме искусств в 1920-21 годах, Александр Степанович был в очень хороших отношениях с поэтом Владимиром Алексеевичем Пястом (Пестовским), очень ценил его как поэта и переводчика стихов.
Однажды Александр Степанович получил письменное приглашение на литературно-музыкальный вечер от семьи каких-то неизвестных ему людей, очень любезное, со словами большого почтения к его таланту. Было это в голодное время, когда такое приглашение расценивалось как обильный ужин, ко всему прочему. Он не захотел идти, так как в то время был сыт и не любил быть предметом особого внимания. Шутя, Пяст выразил желание сходить на ужин за него. И Александр Степанович ухватился за эту идею. Они порешили так: семейство это им незнакомо. Спросили кое-кого из жильцов Дома искусств — те тоже не знают. Значит, не литературный народ, а поклонники, которые желают иметь на своей вечеринке представителя искусства. Должно быть, Грина они в лицо не знают, а потому Пяст пойдет к ним и отрекомендуется как Александр Степанович Грин. Так и сделали. Перед уходом Грин устроил Пясту небольшой экзамен о себе. Пяст вернулся поздно и сразу же зашел в комнату Александра Степановича. Разбудил его и рассказал, что принят он был замечательно любезно, вечер был интересный, ужин превосходный, совсем не по тяжелому году. Он же всё время боялся, что не откликнется на обращение к нему "Александр Степанович". Всё прошло вполне благополучно, но прощаясь, молодая хозяйка дома просила его, Владимира Алексеевича Пяста — так и обратилась! — передать сердечный привет глубокоуважаемому Александру Степановичу Грину и сожаление, что он сам не мог к ним пожаловать. Пяст от конфуза не знал, как выйти из прихожей.
Инна
Была я уже женой Александра Степановича, служила в селе Рыбацком в больнице и приезжала к нему два раза в неделю. Жила же в Лигово с матерью. Это длилось с 8 марта 1921 года, позже, уже вдвоем с Александром Степановичем, мы поселились на Пантелеймоновской улице[19], в доме И. Однажды приезжаю к нему и встречаю у него гостью, молодую, темноволосую женщину. Он познакомил нас. Это была жена поэта Рождественского, Инна. Она недолго посидела с нами и ушла. Разговаривая, пристально и серьезно всматривалась в меня. Я конфузилась: была в те времена чрезвычайно застенчива. И по ее уходе спросила Александра Степановича, чем вызвано такое пристальное ко мне внимание.
Он рассказал: "Я, Нинуша, долгие годы тосковал по любви, искал ее, обманывался и снова искал. Инна любит меня, и сама мне об этом сказала. Это было еще до тебя, я был одинок и, казалось бы, должен был радостно взять эту любовь. Она милая и хорошая женщина, но я ее не люблю, не знаю сам почему. Пуста она для моей души. И она мне не нужна. Жаль ее, но что же я могу сделать?!"
Мне стало грустно и немножко стыдно, так как я тогда еще не любила Александра Степановича так, как это пришло позже. Я лишь хотела его любить, а искала в нем защиту и опору в жизни, любила его как писателя. "А тут, — думаю, — женщина любит и не получает ответа. Как это обидно и тяжело!"
Но Александру Степановичу я о мыслях своих не сказала.
О нежности
Первые месяцы нашей близости Александр Степанович мне еще не целиком, не попросту близок; он для меня еще старший, пастор в черном сюртуке, хотя и ходит в красноармейской рубахе.
Я застенчива и вся в себе. Иногда ранимо встречаю некоторые черты его характера, уж очень разные мы сближаемся. Я не боюсь, но стесняюсь его. А иногда мне хочется положить голову ему на плечо, поцеловать его, но я думаю, что могу ему помешать.
"Нинуша, почему ты сама ко мне не приласкаешься, а только тогда нежна, когда я тебя ласкаю. Может быть, я тебе чем-нибудь неприятен?" — спрашивает как-то Александр Степанович.
Я объясняю ему причины моей сдержанности. Он ласково меня обнимает, целует и говорит: "Детка моя, твоя нежность — пища моей изголодавшейся по теплу и ласке душе. Проявляй ее в любую минуту, каким бы мрачным я тебе ни казался; она всегда мне нужна, всегда расправит складку на моем сморщенном старом сердце".
Револьвер
- Что это тяжелое у тебя в кармане, Нинуша?
- Ничего. Так, пакетик.
- А покажи-ка.
- Да ничего, Сашенька, пустяк!
- Ну, показывай, показывай! Чего покраснела?
Я вытаскиваю из кармана... револьвер.
- Да ты что?! Что это значит?! Ты с ума сошла! Откуда это у тебя, — спрашивает Александр Степанович, выхватывая из моих рук большой револьвер.
- Марии Лазаревны — он...
- Кто это такая?
- Моя давнишняя знакомая, бывшая сослуживица.
- Почему же она его тебе дала?
- Она говорит, что дома ей опасно его прятать и попросила меня поберечь несколько дней. Она обещала взять обратно. Но дома я тоже боюсь прятать, вдруг мама найдет — испугается.
- Сколько же времени ты его носишь? Неужели ты не понимаешь, что это опасно для тебя?
- Ношу неделю, он очень обременителен, потому что тяжелый, никто не знает, что он у меня есть, бояться его не боюсь, так как он не заряжен.
- Не этим, глупышка, опасен, а то, что тебя за него арестовать могут.
- Я об этом не думала. Сейчас свезу его Марии Лазаревне.
- Нет, дорогая, ты его никуда не повезешь. И, если хочешь послушать совета любящего тебя человека, не встречайся ты больше с этой своей Марьей Лазаревной. Ты же не знаешь, зачем ей нужен револьвер. Это темная и, может быть, страшная история. Револьвер нужно немедленно уничтожить. Идем.
Александр Степанович очень бледен и серьезен. Я, напуганная, иду с ним. Какими-то переходами, лестницами он приводит меня в комнаты, где всюду разбросаны бумаги, гроссбухи, сорванная электрическая арматура, изредка попадаются столы, шкафы, стулья. Это помещение Центрального банка, впоследствии описанного им в "Крысолове". В одной из первых комнат Александр Степанович открывает дверцу печной трубы, вынимает вьюшку, бросает туда револьвер, ставит вьюшку на место и закрывает трубу, делает: "уф-уф!" и за руку ведет меня дальше. Вижу, что Александр Степанович давно знаком с этим помещением, чувствует себя здесь хозяином. Я же теряю голову в хаосе бумаг и комнат. Спрашиваю:
- Ты здесь часто бываешь?
- Да, ежедневно. Это мой топливный склад. Видела гроссбухи, которыми я топлю? Это отсюда. Хватит на год топки. Да и вообще здесь очень интересно. В этом хаосе запустения теплится какая-то таинственная, своеобразная жизнь. Есть о чем подумать.
Через некоторое время Александр Степанович спрашивает меня:
- Что, перепугалась, малышка? Вот таких маленьких дурашек, как ты, и подводят под топор разные Марии Лазаревны, а сами чистыми остаются. Небось, героем себя чувствовала? Сознавайся!
Я созналась, что действительно чувствовала себя вроде героя и думала: "Если у меня, паче чаяния, найдут револьвер — никогда не скажу, чей он". — "Ты представить себе не можешь, как я испугался, — говорит Александр Степанович, — даже голова закружилась. Сразу же представил: ты арестована, я теряю тебя, ты умираешь — я умираю".
Я почувствовала утомление от всего пережитого, нашли какой-то порванный диван, я легла. Александр Степанович сел рядом и долго рассказывал мне про банк, в одной из огромных комнат которого мы находились. Обойти сразу все помещения у меня не было сил. Каким-то другим ходом Александр Степанов<