– Да они там что-то про чашки болтают, – рыкнул из глубокого кресла Муравьиный Лев. – А я так понимаю: коли ты чашка, то под носиком чайника тебе будет куда как уютно… Эй, кому чайку!!
– Да тут не в уюте дело…
– Да тут как раз в уюте дело: если бы нам не было уютно всем вместе, – что бы мы здесь делали?
– Эй, кому чайку!..
– Торт сюда! Торт!.. …
Распахнулись дальние двери, и дюжина рослых ящериц (в сиреневых колпаках, надвинутых на глаза и в розовых нахв о стных лентах) внесли огромный торт. Высокий и круглый – он был сделан просто, без всяких витиеватостей и кренделей. Без всяких там финтифлюшек и узоров. Только поверху, крупными печатными буквами из ванильного пломбира шла надпись: «способность и проявленность быть Мудрым и Сострадающим так редко соединяются с возможностью быть Мудрым и Сострадающим, что об этом и говорить не стоит» …
Никто ничего больше и не говорил. Все ели торт, макая сладкие тяжёлые куски в блюдечки с мёдом. И пили чай.
(Когда торт уже доедали – выяснилось, что надпись давным-давно растаяла. Ха! – это вовсе никого не удивило: пломбир – штука такая: зазеваешься, а его уж и нет…)
(конец фрагмента)
-
Дядя Гриша задумчиво посмотрел на скрипнувшую дверь продуктового магазина.
…Из магазина, весело улыбаясь, вышла кошка. Она толкала перед собой сырный шар. На сыре было написано: «Да здравствуют кошки!»
Кошка огляделась по сторонам, подмигнула сыру и облизнулась.
-
«Но: сны… сны… сны…
То – олени приходят и просят напиться воды, а вода, что просят олени, у коленей оленьих журчит. Им ведь только черпнуть языком! Но – просят напиться, просят… и в горсти черпаю я сколько могу и даю оленям. Радостны лица оленей! Желанно рты раздвигают, – бормочут, бормочут в воду, – в горстях моих. То – устрицы тянут зол о тные щели домов врозь снегопаду и солнцу. И верть возникает; так: надо всем возникает. От в е рти – теперь – съедин е нье. То – набухает водой горизонт, а в иной раз – зноем. Но – милосерден и чист, – прежде своего нетерпенья. Но: просыпаешься – пробуждаешься, да! – так понимаешь: так… так… так…
…Из подтекающего крана падают на дно ванны капли. Падают, дробясь, пламенея. Падают одна за одной, друг за другом. Падают, чередуясь малым промежутком, и имеют обличье одно. И звук имеют один: неотличный… но и чем-то различный, чем-то неповторимый – невыразимым чем-то, невероятным…; но звук имеют один.
Стук капель – монотонный, заунывный, зн о бный – угнетает, где-то – местами – опрокидывает и гневит. Пляшет на цыпочках вокруг тебя; грозит обезумьем, или иным каким, соседствующим с этим, недугом. …Ох, до чего неприятно!
Вот…
…Вот: соберёшься, поднатужишься – прямее, прямее! – и так представишь: и вовсе это не капель звук, но – кап е ль. Или – дождь. Или – о прысь звонч а льная, необъятная, вп е ненная в плечи твои волной… облаками…
Так! И вовсе не угнетает, а наоборот – придаёт бодрости и песенности, даёт возможность – сейчас, да! – просторно вздохнуть, распрямиться. Протягивает в глубоких горстях зад у мывательность, – одаривает вдосталь со всех сторон, и вспять своих подар е ний требовать не норовит.
Так! Отсюда – ход.
…И хожу я, и хожу: то – зажмурившись хожу, то – с распахнутыми напролёт глазищами. Хожу, и хожу, и так замечаю: всего у меня много, прямо-таки навалом! По сторонам – на все четыре стороны – оглянусь: отовсюду много. Голову вверх задеру, – много и там. Вниз – ох! – и внизу, и внизу – ох, как много! …Важный хожу, важный, как влажный песок на подошвах усмешливой рыбы. Важный хожу, и будто бы даже продр а гиваюсь от радости. Дрожу. Дрожу…
Дрожу… Дрожу… Озноб, перемещающий лихорадку во всякий предел. Озноб… озноб…; важный, и из важности – сп о тык, намёк на сближенье камней и лица: о, как мало у меня всего! как же…
Отсюда – улыбка.
…Перемещаюсь (теперь – легко, но и далее… далее… далее…) к вершинам чисел и слов. Здесь котята – си я нные котята – лижут солнце, овёс, молоко. Я проскакиваю по шерст и ночным верхушкам жмущих сосцы лапок, и взметнувшись – взметнувшись! – разворачиваюсь в чёрный, омытый созвездиями лист. И я. И котята. И прочее…
Теперь мы вместе.» …
-
Дядя Гриша понял, что слова больше не танцуют вокруг него. Слова были в нём.
Приятное – безоглядное – тепло колыбели… Розовые в утреннем солнце верхушки трав… Мама машет ему рукой с другого берега реки, и каждый взмах руки её – крепнущие контуры моста… прочность и краткость переправы… близкое и нерасторжимое, никогда не покидающее никого.
…Елизавета мирно посапывала, зажевав краешек рукава. Тело собаки дышало теплом, напоминая приплёснутую к очагу лужицу парного молока… густого белого молока… белого-белого, как чистый бумажный лист, готовый ко многому, но знающий – ещё больше...
-
К-ПШС«З»
«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)
…И вот тут, когда все собравшиеся уселись поудобнее, поёживаясь и тиская нетерпеливо тонкий фарфор чашек, – случилось событие… Редкое событие случилось!: стоявший посреди стола Большой Медный Чайник – заговорил… …
-
«Мороз ли в ласку тебе… облака ли…
Жёлтые искры календулы – икры отталкивают, заставляя бежать. И никакие мысли не смеют играть в нечестные игры – обгоняя друг друга, друг друга отпихивая от вибрирующей воронки воплощения. Только тлеющий лай исчерн е лых в младенчестве стручьев гороха – щёлкает в спину, подобно щёлканью в сердце хронометра Давних Дней…
-
…Тело Шута спало. Но к вр о денебытию его примешивалась жёсткая колкость, влипшая в неподвижные рёбра, – так тело Шута ощущало ПЛАНЕТУ.
Оно было голодное, это тело… Редко Шуту удавалось попросить еды так, чтобы у кого-то и впрямь возникло желание накормить его. Слишком уж он и жизнью и речами своими отличался от остальных обитателей этих жилищ. Он был попросту противен многим из них, и – лишь немногим – смешон.
Телу очень мешала план е товая колкость, очень утомляла. Тело даже боялось, что она войдёт в резонанс с голодом и продавит хрупкую корочку вр о денебытия, призывая ширящимся разломом возвращенье души.
Душа была обильна и ярк а. …Много лет прожив вместе, произрастая друг другом – тело любило её… и – тяготилось ею. …»
-
– Ни-и-ичего не понимаю, – тихонько пропищала одна из Зелёных Мышек. – Это он про что?
На неё зашикали со всех сторон, а старая Жаба и вовсе – локтём толкнула.
Зелёная Мышка порозовела и, засмущавшись, сунула мордочку в чашку.
– Ни-и-ичего не понимаю… – немножечко гулко, но совсем уже тихо донеслось из чашки.
Жаба кашлянула, и толкнулась ещё раз.
-
«…ему невыносимы были мальчишки, секущие гибкими прутьями стебли полыни. Невыносимы были девчонки, обрывавшие с полян цветы для венков-однодневок…
– Ты не любишь детей, – строго сказала ему Супруга Булочника. – Ты так уродлив и глуп, что вообще не можешь никого любить.
– Это неправда… – тихо отвечал Шут.
– Нет, это правда! Самая истинная правда, правдивее некуда. Заруби себе это на носу, дурак!
Шут посмотрел повнимательнее на Супругу Булочника и понял: сегодня она не позволит ему быть сытым, – не даст ни одного хлебца.
…Пора уходить. Вот-вот появится сам Булочник, и тогда он, наверное, побьёт Шута. Булочнику очень нравилось, как тот смешно – ну очень смешно! – закрывается от побоев руками…
Вот-вот вернётся. Пора уходить… » …
-
– А сам Шут смеялся?
Маленький и круглый, как пампушка, Воробей вопросительно уставился на Чайник.
Укоризненно посмотрели на Воробья собравшиеся. Все. Тот покраснел, обмяк как-то, уменьшился…
– Он, что ли, взаправду его бил?..
– Глупенький, всё в этом мире взаправду, и всё понарошку, – мягко сказала Белая Сова. – Так уж заведено… так вышло.
– А пусть он Чайник не перебивает, – с неожиданным надрывом выкрикнул через весь стол Мотылёк. – Ну что это такое, в самом деле! Вот перестанет рассказывать…
– Тихо! Тихо! – Медведь гулко хлопнул лапой по подлокотнику. – Если Большой Медный Чайник начал говорить, то его уже не остановишь, пока не выговорится. Но перебивать Чайник и впрямь не стоит. …Тихо!
-
«…душа шута любила тело, жалела, но и тяготилось им. Ей много где доводилось бывать: и в несказанно прекрасном… и в ужасном, невероятно ужасном!.. Всё это было переливчато, ослепительно, как блики солнца на перламутре озёрной раковины во время отлива.
Никак душе не удавалось сделать так, чтобы тело сопутствовало ей, а потому – приходилось летать в одиночку.
Но не было одиночества в лет а ниях этих. Там, в той реальности, где душа была вместе с телом, одиночество часто окутывало её нестерпимо-горчащим дурманом, являясь неотделимым и неделимым спутником т а мошнего бытия. А здесь – нет. Частенько, в тех краях, куда доводилось забираться душе Шута, она встречала своих родственников, ближних и дальних; родные души радовались её появлению, всегда с восторгом соглашались сопутствовать, и вообще – быть рядом. Им было хорошо. Ах, как им было хорошо!» …
-
– А каково было телу!?.. – угрюмо мявкнул Морской Кот.
– Тело попросту было, – рассудительно перебил его Окунь. – А это уже что-то…
– Голодное и одинокое… да ещё с планетой под рёбрами – шутка ли! – это по-вашему «что-то»!? – Морской Кот от возмущения даже позеленел.
– Я вот о чём задумалась, – застенчиво проговорила Щука, – если одно голодное тело съест другое голодное тело – насытится ли оно? или останется по-прежнему голодным?..
– Да цыц, вы!! – рявкнул Медведь, хлопая по подлокотникам уже двумя лапами разом. – Цыц, вы, чешуйчатые! Хватит нести ерунд е нь. Налейте себе чаю, возьмите по куску пирога и слушайте дальше. …А то ведь сил никаких нет – перебивают и перебивают!
-
«…сырость от льющихся дождей и вышедшей из берегов реки становилась уже вовсе неприличным делом. С этим соглашались все обитатели жилищ. Они размахивали руками, топали ногами и всяческими другими способами выражали своё негодование. При этом большинство обитателей почему-то искоса поглядывало на Шута.
Шут этого не замечал. Ему нравился шум дождя, нравились тускло поблёскивающие лужи с упруго тренькающими пузырями. …Босиком носился Шут по лужам и вспоминал, вспоминал, как в детстве нашлёпывала его за такие шалости мама. …Он носился взад и вперёд, весь обмотанный, будто б коконом чудесным, шелестящими стайками брызг. И рождался из кокона – Кокона-Чуда – многократно, и не умирал ни разу. (Мама, это он помнил, никогда не шлёпала больно, а всегда так, что становилось только смешнее и веселее. Даже, пожалуй, ещё веселее, чем бегать по лужам!)
Внезапно пришла тишина. Она прикоснулась плюшевой еловой лапой к затылку Шута, и он, замирательно вытянувшись зорким пылающим маяком, увидел: жилища остались далеко позади, они почти слились с горизонтом: в этом многоруком и скользком месиве камней и небес мокли запасы еды, заботливо устроенные обитателями жилищ, мокли запасы одежды и разумности… Но, говоря откровенно, голодного, вовсе раздетого и глупого Шута такие вздоры-кошмары интересовали мало… не интересовали совсем… Обитатели это чувствовали, и заранее осуждали и презирали своего беспутного, бездельного постоянно сожителя.» …
-
– А что, если… – начала было некая крохотулечная Букашка. …
– Цыц!! – свирепо шепнул Медведь.
-
«…и миновали дожди. Река вошла в своё русло. А запасы – высохли.
По этому поводу обитатели жилищ решили устроить Карнавал…» …
-
– Ур-р-ра! Карнавал!!! – заорал Медведь.
Все обалдели. Некоторые даже испугались. Те что поменьше – спрятались в чашках, те что побольше – с грохотом засуетились под столы.
И как-то так в этой суматохе вышло, что Большой Медный Чайник, которому, видать, на роду было написано опрокинуться – опрокинулся…
Опрокинулся Чайник, замолчал.
– Выговорился…! – ахнулось из угла.
– Уболт а лся, носатый, – с добродушным пониманием проговорил Бобёр.
Чайник подняли, протёрли, подышали на него на всякий случай, а потом дружно посмотрели на Медведя. Медведь (от сраму и конфуза такого прикрылся он уголком скатерти – с одной стороны, и блюдечком – с другой) виновато помаргивал.
– Да, удружил, пень волосатый, – задиристо процедил Комар. …
…Но – разом вспыхнули угли во всех жаровнях; из чайников повалил пар. Взвыли, тонко и хл ю потно, трясины за окнами.
Все успокоились. Расселись, где кому было место. (Некоторые – облизнулись.)
Время Чаепития, которое никогда не может быть отложено, пришло.
-
(примечание:
Комар, некоторое время спустя, извинился перед Медведем, пообещав впредь не обзываться. После этого они обнялись и расцеловались.)
(конец фрагмента)
-
Письма… письма… письма… письма… письма… письма… письма… Может быть – свист бегущего облака… Может быть – имена…
-
К-ПШС«З»
«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)
((к вопросу «о вечном» – «стихийные явления и чай. их взаимодействие.»)
лирический доклад Майского Жука)
«Круглая жёлтая Луна, высоко поднимая ноги – на цыпочках – подобралась к мышиной норе. Поозир а лась…: тишь да безмятежность вокруг… Луна в ы простала из мягких складок своего халата тоненький лучик, и, вздохнув смешливо, пустила его в нору.
– Это ж по какому такому праву! – раздался грозный вопль. – Это кто ж тут позволяет себе выкрутасничать!..
Из отверстия норы показалась мышиная физиономия, похожая на плюшевый конус с проволочками-антеннами по краям. Физиономия с явным неодобрением уставилась на Луну.
– Ну, и в чём дело!? – Мышь нехотя выползла и, подбоченившись, насупила брови.
– Я – Луна, – сказала Луна, и поклонилась.
Мышь молча ждала продолжения.
– Я просто немножечко пошалила, вот и всё. Почему вы так рассердились?
– Я спала! – заорала Мышь. – У меня завтра трудовой день! Нашла время для шалостей…
Луна заволновалась, даже побледнела немного.
– Но как же… поймите! – я могу только ночью. Я – ночное существо.
– А я – дневное, – сурово отрезала Мышь и полезла обратно.
…Спустя некоторое время из норы послышалось равномерное сопение. Луна вздохнула. Прошлась взад-вперёд по полянке и вновь подобралась к норе: сложила ладошки подобием рупора и пронзительно мяукнула. Мяукнув же – спряталась за дерево.
– Да я тебя!.. У-у-у!! вот как возьмусь! – с дикими воплями, и тряся в высоко поднятых лапах сучковатой дубиной, Мышь молнией вылетела на поляну.
Остановилась. Кота не было. Была Луна, которая робко выглядывала из-за дерева.
– Твоя работа!? – спросила Мышь.
– Моя… – виновато всхлипнула Луна.
– И чего ты на мою голову навязалась?.. – Мышь отбросила дубину, села на траву и пригорюнилась. – Что тебя здесь, прикармливали, что ли…? Или, может, ты смысл жизни таким образом ищешь?
– Да нет… просто шалю, – сказала Луна.
– М-да… – буркнула Мышь, – природное явление в аномальном ракурсе…
– Чего? – не поняла Луна.
– Стихийное бедствие, вот чего, – пояснила Мышь. - Сие ни дубиной ни разумом не осмыслить.
– Ух ты! – сказала Луна. – И что ж теперь?
Мышь посмотрела на неё, устало махнула лапой и полезла в нору заваривать чай с брусникой (для себя и для Луны)… …ибо: с незапамятных времён известно: стихийные явления обор е нию и осмыслению поддаются только за чашкой чая.
…Через полчаса Мышь позвала загрустившую Луну к себе в гости, и они вместе уселись чаёвничать.
Гостья за столом не шалила и вела себя вполне благопристойно.»
(конец фрагмента)
-
…Дети на площади прыгали и смеялись. Делали они это так увлечённо, так громко, что казалось – площадь подпрыгивает следом, ни в чём не желая отставать от скопившейся на ней мелюзги. Дети задорно распевали только что появившуюся песенку:
«дядя-тётя – почтальон!
дядя-тётя – почтальон!
он солому ест с лошадкой
и ночует под палаткой!»
– Вот сорванцы, – покачивал головой старичок. – Ну что за дети? Нужно петь не «под палаткой», а «в палатке»! Получится, конечно, не очень складно, но – сами виноваты…
А дети не слушали и продолжали горланить по-своему. Им так нравилось.
– И солому я не ем, – убеждал старичок. – Ни-ни! …Я – баранку ем!
Он достал из кармана маленькую круглую баранку и с хрустом надкусил её…
Но дети не слушали. Но дети прыгали и смелись. И площадь прыгала. И лошадь с повозкой. И даже старичок, крепко вцепившись в надкусанную баранку, чтобы уберечь её от упад а ния-пропадания, подпрыгивал, заливисто хохоча и пугая диковинными пируэтами степенно встыв а ющих в день прохожих…
-
…«– Эй, вы кто? вы кто? – крикнула гусеница. – Эй, кто вы, прекрасный и могучий незнакомец? Как ваше имя?
– Я… я – Медведь-Сидящий-На-Дереве.
– Ха! Вот ерунда! Ни на каком вы дереве не сидите, – рассмеялась гусеница.
– Вот как…
– Это ж очевидно!
Гусеница покатывалась с о смеху, всеми-многими лапками придерживая трясущееся булькающее пузо. Медведь ей очень понравился: как же! – такой любезный и весёлый кавалер.
– Вот как… - улыбнулся Медведь-Сидящий-На-Дереве. – Видите ли, вы этого просто не видите, а происходит это потому, что вы это не видите. – Медведь широко зевнул и сладко развалился на пригорке, запрокинув руки за голову. – А видите вы, видите ли, и – не обижайтесь… только то, что видите.
– А… Что? – гусеница перестала смеяться и выпучилась на Медведя. – Как это? …Да вы о чём, мужчина!?
– Видите ли… – начал было снова Медведь.
– Что!? – гусеница упёрла лапы в бока и надула щёки. – Опять!?!?
– Да ну тебя!.. – сказал Медведь-Сидящий-На-Дереве и, повернувшись на бок, заснул» …
-
К-ПШС«З»
«из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)
рукопись Ежа (найденная в чулане) –
«П Т И Ц А »
«Жила-была на свете Птица.
Жила себе и жила, и вовсе не знала, что она – Птица. Никто не говорил ей этого, а зеркала в квартире не было. …Да что там зеркала! – квартирка была такой маленькой, что негде было даже взмахнуть крыльями… даже взмахнуть!.. а не взмахнув – как узнать о их существовании?
Так прошло полжизни. Птица переменила за это время много желаний и надежд. Она хотела быть машинистом паровоза и изобретательницей вечного двигателя, знаменитой певицей и хранительницей прочного уютного домашнего очага. И ещё много-много разного.
Что-то из всего этого получалось – и Птица радовалась. Что-то не получалось – и Птица печалилась. Но радовалась она или печалилась – и то и другое равно не наполняло её до краёв, казалось не настоящим. Ни что не приносило удовлетворения, светлого или мрачного, не вызывало облегчённого вздоха.
Прошло ещё полжизни. На рассвете, когда засыпают звёзды, к Птице пришла Смерть; она ласково взъерошила измятые тесными платьями, усталостью, временем птичьи пёрышки и шепнула: «ты – ПТИЦА!..», и повела за собой.
-
И явилась Птица в следующую жизнь. Явилась маленьким, скучным для окружающих человечком, который вовсе ни к чему не стремился, вовсе ничего не хотел от жизни, кроме одного: быть ПТИЦЕЙ.
Хотел он этого и днём и ночью, – за едой, на работе, в кругу семьи. Хотенье крыльев, полёта – пронзительное, неотвязное – заставляло его быть небрежным в исполнении долга служебного и долга супружеского, чем заслужил немало тумаков и всяческих назиданий.
…Иногда человечек просыпался среди ночи и отправлялся на кухню. Супруге он говорил: «Я иду попить воды. Как только напьюсь воды – я сразу вернусь». – «Не забудь включить свет, а то захлебнёшься» – презрительно отвечала супруга и поворачивалась на другой бок.
Человечек, в кухне оказавшись, света не зажигал, воды не пил. Он становился посреди кухни и начинал прыгать вверх, стараясь подпрыгнуть как можно выше, задержаться в воздухе как можно дольше… Иной раз, подскочив слишком высоко – ударялся головой, облысевшей и исцарапанной, о потолок. …Но боль от ударов не угнетала и не разочаровывала его: «Если хочешь взлететь, – шептал себе под нос человечек, – надо быть стойким».
Бывало, проживавшие этажом выше и этажом ниже – жаловались на ночной шум. Они знали, что их сосед по ночам прыгает и советовали вздыхающей супруге сдать этого «неугомонного придурка» в сумасшедший дом. Супруга вяло отказывалась и приводила свои резоны.
-
…А всё-таки – сумасшедший дом не миновал человечка, – в нём он и оказался.
…Туда и пришла за ним Смерть. И повела за собой…
(там вовсе не было потолков!)
-
Забрезжило, будто в прозелени подводной – карманного фонарика луч: новое рождение …
-
И родилась ПТИЦА, которая знала, что она – ПТИЦА, и могла ею быть как никто другой.
Прекрасная П Т И Ц А!
(А вот была ли прекрасной у неё жизнь – не знаю. Не было времени узнать. Своих дел невпроворот.)
-
по кругу рождений и смертей, становясь то белым, то чёрным, то огромным, то крохотным, – вертелось обезумевшей лёгкой юлой п т и ч ь е п е р о »
(конец фрагмента)
-
«я не помню какая страна на континенте к северу от меня
я не помню какая страна на континенте к югу
мне совершенно плевать что там на востоке и на западе
: мир гораздо проще чем он кажется несмышлёнышам
ах эти несмышлёныши разделяющие вдох и выдох на две половинки!
я даже так скажу: мир прост
…сизые сизые губы – мёртвый лимон
мёртвость – это усмешка
раздвигается – в колокольчиках вся! – розовая сверк у шка отпуская округлость плода
«я и ты – четыре руки» – говорит жемчужина
«я и ты – две руки» «одна и одна рука»
«ох…» – говорит бык
и быку хорошо известно что именно отсюда начинается линия
здесь ей надёжно
…пляшет пляшет лимон выявляя округлость главного
пляшут з а юшки и мухоморы
так: выявляя бесплотность главного
главное
и ещё и ещё проще!..
…я даже так нарисую: мир прост
и поэтому на листе бумаги вам не обнаружить ни одной линии ни одного пятнышка краски
да!
лист можно потревожить огнём ножом или влагой
ах! –
тревога – дорога…
…вот и нет листа
вот это ему и было нужно » …
-
«…Иви, Иви, малыш!»
Большая Белая Рыба всплыла из глубины и коснулась чешуйчатым боком прохладных ступней… Колыбель из любви и начала… тихие звёздные качели, падающие вперёд и назад, вверх и вниз…
-
…«…Сугроб возвысился. Сугроб возрос над крошечным кирпичным бараком и покрыл его.
Это был второй мир. Мир, в котором отсутствовал, просто и мягко, кирпичный барак, но – зато – присутствовал снег, разлапистый и нежный, бескрайний и вопиюще белый.
Всякая незавершённость, в мире прежнем – крикливая, раздирающая, – отошла к началам своим, неназойливо смазываясь, сливаясь-слепляясь с собственной тенью. Выдох – оборачивался снегом, и вдох – снегом; и снегом оборачивалась мысль; и всякое действие, вошедшее в снег, оборачивалось снегом, незамедлительно, тут же, ни мгновением не поп я тив сияющей белизны.
…А впрочем… (и это зам е тилось, и отметилось в соответствующем столбце) вот: замелькали крошечные фигурки; замелькали обильно и нервно; замелькали крошечные фигурки с лопатами и следами, и следы, опережая тр я сошное паденье лопат, первыми разбивали снег.
Это был третий мир. Мир, сплошные одежды которого были разомкнуты на полосы, а полосы – на бахрому. Мир, в котором крошечные фигурки мелькали настолько быстро, что всякое – фиг у рковое – желание порождало сквозняк. …Сквозняк теребил… поднимал… раздувал во все стороны бахрому, обнажая незавершённость. И там, где незавершённость отчуждалась от собственной тени – возникала боль.
Боли было очень много. Боли было настолько много, что последнее место, где она могла найти прибежище – была она сама. И боли не хотелось быть. Совсем.
Так.
…Я запахнул форточку, и только тут – только тут! – обнаружил, что форточки – нет, и не было, а только – нераств о рное большое окно, вкреплённое в стену, похожее на обледеневший парус. И окно закуталось в занавеси. И вздрогнуло, и вздохнуло. И посмотрело на меня.
«Ты понял?»
Ну конечно же! Как не понять!: мы – думали друг для друга и друг из друга, не разделяя себя на два обособленных блик у ющих в бесконечности штриха. Мы – думали, и, думая, порождали друг из друга и друг для друга форточку. Вот как! Потому что – умеем; да и всякий сумеет, если хоть на чуточку забудет о себе; …а и забудет о себе, а и станет – всем, всем-всем, сразу.
«Ты понял.»
Нет.
Да.
Я обнял окно. И замер » …
-
К-ПШС«З»
из ЛЕТОПИСЕЙ ЧАЙНОГО ДОМИКА НА БОЛОТАХ» (фрагмент)
– Ну не плачьте, – уговаривала Ласточка Морского Кота. – Ну, хотите – я вам подолью чаю? хотите? …Ну не плачьте, не плачьте, пожалуйста! …Ах, как мне вас жалко!..
Все, кто был поблизости от них, захлопотали, закружились, заахали: успокоить плачущего – дело нешуточное!..
Дремавшая в кресле, как раз насупротив происходящих событий, Белая Сова – проснулась.
– Да что это с вами такое, голубчик!? – встревоженно спросила она. – Что случилось?
Морской Кот, уже несколько успокоенный всем этим переполохом, ответил честно:
– Взгрустнулось мне, братцы и сестрицы. Просто взгрустнулось.
– И всё?.. – спросили его.
– И всё, – подтвердил Кот.
– Бывает, бывает, – сочувственно закивал Медведь. – Это всё от излишнего увлечения философией.
Собравшиеся (не исключая Белую Сову) вполне с этим согласились.
-
…Густо шурша плотными отсыревшими сумерками – тяжело обрушивался и вздымался маятник большущих Болотных Часов. Ровно и мягко светили лампы; их свет, прохладный и чуточку напевный, вплетался в каждую щёлку Домика, в каждый завиток чайного пара, в каждый отзвук.
Приближалась ночь. Она приближалась неторопливо и многол а по; её приближение предваряя – в крышу торопливыми робкими пальцами стучал дождь. Возле самых дверей, не приближаясь вплотную, но и не отходя далеко, топот а лся Северный Ветер.
-
За столом становилось оживлённей.
– ……да что вы, что вы, – возмущённо втолковывала Изумрудная Цапля Барсуку, – будьте же логичны! Иной раз: малое, влипая в большое – порождает контраст и становится больше большого, значительнее. А иной раз: в большое влипнув – малое теряется, исчезает вовсе… Тут заведомой системой и не пахнет; сплошная околесица!
– Ну уж вот это вы бросьте, – пыхтел Барсук. – Всё имеет запах, всё пахнет!