ЖАК ЛАКАН
(1)
Введенная мною на нашем последнем конгрессе тринадцать лет назад концепция стадии зеркала, в дальнейшем более или менее вошедшая в обиход французской группы, представляется мне достойной лишний раз быть предложенной вашему вниманию: сегодня в особой связи с тем светом, который она проливает на функцию я в предоставленном нам психоанализом опыте. Опыте, о котором следует сказать, что он ставит нас в оппозицию любой философии, исходящей прямо из Cogito.
(2)
Возможно, кое-кто из вас помнит тот аспект поведения, от которого мы отталкиваемся, освещаемый следующим фактом сравнительной психологии: человеческий малыш в том возрасте, когда он на короткое, но все же заметное время, превзойден шимпанзе в орудийных способностях мышления, все-таки уже признает в зеркале свой образ как таковой. Об этом признании сигнализирует озаряющая мимика Aha-Erlebnis, в которой для Кёлера выражается ситуационная апперцепция, существенный момент разумного действия.
(3)
Действие это, не исчерпываясь на деле, как у обезьяны, однажды приобретенным над бессодержательностью образа контролем, тотчас разгорается с новой силой в серии жестов, в которых в игровой форме малыш испытывает отношение движений, принятых на себя от образа, к его отраженному окружению, а также отношение этого виртуального комплекса к удваиваемой им реальности, а именно к своему собственному телу и лицам, объектам, находящимся с ним бок о бок.
(4)
Со времен Болдуина известно, что событие это может произойти, начиная с шестимесячного возраста, и повторение его часто останавливало ход наших мыслей перед захватывающим зрелищем грудного младенца перед зеркалом, младенца, который еще не овладел ходьбой, не научился держаться на ногах, но, подхваченный человеческой или искусственной поддержкой (тем, что во Франции мы называем trotte-bébé, ходунками), преодолевает в суетливом ликовании путы этой поддержки, чтобы застыть в более-менее наклонной позиции и восстановить, ради его фиксации, мгновенный облик образа.
(5)
Вплоть до восемнадцатимесячного возраста активность эта сохраняет для нас тот смысл, который мы ей придаем и который обнаруживает — и по сей момент остающийся проблематичным — либидный динамизм в не меньшей мере, нежели онтологическую структуру человеческого мира, каковая вписывается в наши размышления о паранойяльном сознании.
(б)
Стадию зеркала достаточно понимать как некую идентификацию во всей полноте смысла, придаваемого этому термину анализом, а именно как трансформацию, происходящую с субъектом, когда он принимает на себя некий образ, на чью предрасположенность к этому эффекту фазы достаточно четко указывает использование в теории старинного термина имаго.
(7)
Ликующее принятие своего зримого образа существом, по-прежнему погруженным в моторное бессилие и зависимость от питания, каковым на этой стадии инфанс является младенец, отныне кажется нам проявляющим в образцовой ситуации символическую матрицу, в которую л устремляется как в некую первоначальную форму, прежде чем объективироваться в диалектике идентификации с другим и прежде чем язык восстановит ему в универсальном его функцию субъекта.
(8)
Если бы мы захотели заставить вернуться эту форму в знакомый регистр, то стоило бы обозначить ее как я-идеал,15 в том смысле, что она будет также источником вторичных идентификаций, под которыми мы подразумеваем функции либидной нормализации. Однако важно то, что эта форма задолго до социальной определенности располагает инстанцию собственного я на линии вымысла, совершенно не устранимой для самого индивида, — или, скорее, которая лишь асимптотически присоединится к становлению субъекта, каким бы ни был успех диалектического синтеза, посредством которого он должен разрешить в качестве я свое несоответствие своей собственной реальности.
(9)
То, что целостная форма тела, посредством которой субъект опережает в мираже созревание своих возможностей, дана ему лишь как гештальт, то есть вовне, где, без сомнения, форма эта скорее конституирующая, чем конституируемая, но где, помимо того она ему является в оформляющем ее рельефе статности, и в симметрии, которая ее переворачивает в противоположность завихрению движений, его, как он ощущает, оживляющих. Таким образом, этот гештальт, содержательность которого должна рассматриваться как связанная с видом, хотя двигательный стиль еще и не признан, символизирует двумя этими аспектами своего проявления ментальное постоянство я и одновременно предвосхищает свое отчуждающее предназначение; кроме того, гештальт содержит в себе соответствия, соединяющие я со статуей, на которую человек проецирует себя и господствующих в нем призраков, с автоматом, наконец, в котором в двойственности отношений стремится завершиться произведенный им мир.
(10)
Для этих имаго, а наша привилегия — видеть, как вырисовываются в повседневном нашем опыте и в полумраке символической действенности16 их завуалированные лики, — зримый образ, похоже, является порогом видимого мира, если мы полагаемся на расположение в зеркале, представляющее в галлюцинациях и во сне имаго собственного тела, идет ли речь о его индивидуальных чертах, пусть даже и недугах, или о его объектальных проекциях, или если мы замечаем роль зеркального аппарата в появлении двойника, в котором о себе заявляют психические, впрочем, гетерогенные, реалии.
(11)
То, что гештальт способен оказывать формирующее воздействие на организм, подтверждено биологическими экспериментами, самими по себе столь чуждыми идее психической причинности, что им никак не решиться сформулировать ее как таковую. И все же эксперименты эти признают, что вызревание гонады у голубки требует в качестве необходимого условия вид подобной ей особи, независимо от ее пола; для достижения результата достаточно поместить особь в поле зеркального отражения. Точно так же переход в потомстве саранчи от одиночной формы к стадной достигается тем, что индивид подвергается на определенной стадии исключительно визуальному воздействию сходного образа, лишь бы только движения этого образа бьши близки по стилю движениям его вида. Факты, вписывающиеся в порядок гомеоморфной идентификации, охватываются вопросом о смысле красоты как формирующей, так и эрогенной.
(12)
Однако факты миметизма, понимаемые как факты гетероморфной идентификации, интересуют нас здесь не в меньшей мере потому, что они ставят проблему значения пространства для живого организма, — ведь психологические концепции не кажутся более неуместными, чтобы кое-что здесь прояснить, нежели смехотворные попытки все свести к якобы основному закону адаптации. Вспомним хотя бы те молнии, которые заставили сверкать мысль (тогда еще молодую, только что порвавшую с социологическими условностями, в которых она оформилась) Роже Кайуа, когда, воспользовавшись термином легендарная психастения, он отнес морфологический миметизм к одержимости пространством в его дереализующем воздействии.
(13)
Мы сами указали в социальной диалектике, структурирующей человеческой сознание как паранойяльное,17 на причину, которая делает это сознание в большей мере независимым, нежели у животного, от поля сил желания, но которая также и детерминирует его в той «малости реальности», которую отвергает сюрреалистическая неудовлетворенность. И эти размышления побуждают нас признать в манифестируемом стадией зеркала пространственном пленении воздействие на человека, предстоящее даже самой этой диалектике, органической недостаточности его природной реальности, если, конечно, мы по-прежнему придаем какой-то смысл термину природа.
(14)
Функция стадии зеркала оказывается для нас отныне частным случаем функции имаго, которая заключается в установлении отношений организма с его реальностью, или, как говорят, Innenwelt' aс Umwelt' oм.
(15)
Но это отношение с природой искажено у человека происходящим в недрах его организма неким растрескиванием, неким изначальным Раздором, выдающим признаки болезни и двигательной нескоординированности послеродовых месяцев. Объективное понимание анатомической незавершенности пирамидальной системы, а также гуморально-гистерезисные остатки материнского организма подтверждают этот взгляд, который мы формулируем как данные истинной специфической преждевременности рождения у человека.
(16)
Отметим по ходу дела, что данные эти как таковые признаются эмбриологами под термином фетализация, который указывает на превалирование так называемых высших аппаратов центральной нервной системы и, особенно, коры головного мозга, которую психохирургическое вмешательство наводит нас на мысль представлять как внутриорганическое зеркало.
(17)
Это развитие переживается как временная диалектика, решительно проецирующая формирование индивида в историю: стадия зеркала — это драма, внутренний порыв которой устремляет от недостаточности к антиципации, драма, которая для субъекта, захваченного приманкой пространственной идентификации, производит фантазмы, постепенно переходящие от раздробленного образа тела к форме, каковую мы назовем из-за ее целостности ортопедической, — и, наконец, к надетым на себя доспехам отчуждающей идентичности, которая отметит своей жесткой структурой все его умственное развитие. Так разрыв круга от Innewelt'a к Umwelt'y порождает неисчерпаемое интегрирование описи собственного я.
(18)
Это раздробленное тело, которое я принял в качестве термина в нашу систему теоретических отсылок, регулярно является в снах, когда продвижение анализа добирается до определенного уровня агрессивной дезинтеграции индивида. Тогда оно появляется в форме разъятых членов и экзоскопически изображенных органов, которые окрыляются и вооружаются для внутрителесных преследований, навсегда запечатленных живописными видениями Иеронима Босха на подъеме пятнадцатого века во времена воображаемого зенита современного человека. Но эта форма осязаемо проявляет себя на самом органическом плане по линиям разлома, определяющим фантазматическую анатомию, манифестирующуюся в шизоидных или спазматических симптомах истерии.
(19)
Формирование я, соответственно, символизируется онейрически укрепленным лагерем, стадионом, — распределяющимся от внутренней арены до внешней своей ограды, до самых окраин с их строительным мусором и болотами, двумя противоположными полями борьбы, на которых субъект мечется в поисках гордо возвышающегося вдали внутреннего замка, чья форма (подчас размещенная в том же сценарии) захватывающим образом символизирует оно. И точно так же, уже на ментальном плане, мы обнаруживаем выстроенные структуры оборонительных укреплений, метафора которых возникает спонтанно и как выход самих симптомов субъекта, чтобы указать на такие механизмы невроза навязчивости, как инверсия, изоляция, удвоение, аннулирование, смешение.
(20)
Но построенные только на этих субъективных данных, сколь бы мы не освобождали их от условий опыта, заставляющих нас принять их посредством языковой техники, наши теоретические попытки остаются уязвимыми для упрека в том, что они проецируются в немыслимое некоего абсолютного субъекта: поэтому-то мы и выискивали в основанной здесь на поддержке объективных данных гипотезе направляющую решетку метода символической редукции.
(21)
Этот метод устанавливает среди защит собственного я генетический порядок, который отвечает сформулированному Анной Фрейд в первой части ее великого труда обещанию и относит (вопреки часто выражаемому предубеждению) истерическое вытеснение и его возвраты к стадии более архаической, нежели навязчивая инверсия с ее изолирующими процессами, а эти последние — к предваряющим паранойяльное отчуждение, датируемое виражом от зримого я к я социальному.
(22)
Этот завершающий стадию зеркала момент через идентификацию с имаго подобного и драму первоначальной ревности (столь точно отмеченную школой Шарлотты Бюлер в фактах детского транзитивизма) кладет начало той диалектике, которая отныне связывает я с социально разработанными ситуациями.
(23)
Именно этот момент и заставляет решительно опрокинуть все человеческое знание в опосредованность желанием другого, устанавливает его объекты в абстрактной эквивалентности через соперничество с другим и делает из я тот аппарат, для которого все инстинктивные толчки будут таить в себе опасность, даже если он и отвечает естественному созреванию, — сама нормализация этого созревания отныне зависит у человека от некоего культурного толмача, что наглядно показывает случай с сексуальным объектом в комплексе Эдипа.
(24)
Понятие первичного нарциссизма, которым доктрина обозначает свойственные этому моменту либидные нагрузки, в свете нашей концепции обнаруживает у своих изобретателей глубочайшее понимание скрытых возможностей семантики. Концепция эта высвечивает также и динамическую оппозицию между этим либидо и либидо сексуальным, которую изобретатели пытались определить, ссылаясь на деструктивные инстинкты, т. е. инстинкты смерти, чтобы объяснить очевидную связь нарциссического либидо с отчуждающей функцией я, с агрессивностью, которая высвобождается в любых отношениях с другим, даже в самой что ни на есть самаритянской помощи.
(25)
Дело в том, что изобретатели психоанализа уже соприкоснулись с той экзистенциальной негативностью, реальность которой столь живо прославляется современной философией бытия и ничто.
(26)
Но философия эта понимает негативность, к сожалению, лишь в пределах самодостаточности сознания, которое, чтобы вписаться в свои предпосылки, добавляет конститутивным непризнаваниям собственного я еще и ту иллюзию автономии, которой сама же и доверяется. Эта игра разума, питающаяся главным образом заимствованиями из аналитического опыта, достигает своего пика в претензии на утверждение экзистенциального психоанализа.
(27)
В конце исторического предприятия общества, направленного на то, чтобы не признавать за собой никаких иных функций, кроме утилитарных, и в страхе индивида перед концентрационной формой социальных уз, возникновение которых, кажется, вознаграждает это усилие, экзистенциализм обрекает себя на оправдание тех субъективных тупиков, каковые и в самом деле из этого предприятия проистекают: свободы, которая нигде не утверждается столь же подлинно, как в тюремных стенах; требований ангажированности, в которых выражается бессилие чистого сознания в разрешении какой-либо ситуации; вуайеристко-садисткой идеализации сексуальных отношений; личности, каковая реализуется только в самоубийстве; сознания другого, удовлетворяющегося лишь гегелевским убийством.
(28)
Весь наш опыт восстает против этих идей, поскольку он не дает нам принять собственное я в качестве центрированного на системе восприятия-сознания, в качестве организованного «принципом реальности», в котором формулируется совершенно противоположные диалектике познания сциентистские предрассудки, — дабы указать нам, что исходить следует из функции непризнавания, характеризующей я во всех структурах, столь ярко сформулированных Анной Фрейд: ибо, если Verneinung представляет собой явную форму этой функции, то следствия остаются по большей части скрытыми до тех пор, пока не будут освещены отраженным светом на плане той фатальности, где проявляется оно.
(29)
Так понимается та свойственная образованию я инерция, в которой можно усмотреть наиболее пространное определение невроза — пленение субъекта ситуацией, дающее самую общую формулу безумия, того, что обитает в стенах психиатрических лечебниц, того, что оглушает землю своим шумом и яростью.
(30)
Причиняемые неврозом и психозом страдания суть для нас школа душевных страстей, которая, подобно коромыслу психоаналитических весов, показывающему нам при счислении наклона угрозу целым сообществам, служит нам указателем смягчения городских страстей.
(31)
В этой точке схождения природы с культурой, упорно нащупываемой сегодняшней антропологией, только психоанализ признал узел воображаемого рабства, который любовь призвана вновь и вновь развязывать или разрубать.
(32)
Для такого предприятия альтруистическое чувство ничего не сулит нам, обнаруживающим агрессивность как на ладони и в основе филантропической, и идеалистической, и педагогической, и даже реформаторской деятельности.
(33)
В обращении, которое мы сохраняем от субъекта к субъекту, психоанализ может сопровождать пациента до самого экстатического предела «ты есть это», где ему раскрывается шифр его смертной участи, но не только в нашей власти практиков подвести его к тому моменту, где начинается настоящее странствие.