— Все...— прошептала она пылающими губами.
— Да, еще вот что. Совсем забыл. Я узнавал насчет вашего отца, но сведения очень скудные. Знаю только, что он когда-то жил в деревне, потом в разных местах, наконец поступил к Крафтам. Это верно?
— Да, жил... У него было именьице... И у Крафтов был тоже.
— Вот именно. Получил там не очень блестящий отзыв, но — ничего особенного. Передайте ему, пожалуйста, чтоб он сходил в контору нового комиссионного торгового дома под названием «Единение». Я — один из членов-учредителей и акционеров. Пошлите его туда, как будто случайно услышали, что там нужны служащие. Он мог бы там заведовать складом. Я скажу, чтоб его сейчас же взяли.
Ева сжала его руку.
— Теперь откланяюсь, а то сюда каждую минуту может кто-нибудь войти. До свиданья... в вагоне!
— До свиданья...
Она села на диванчик в середине зала и погрузилась в мечты. Сознание угасло. Она задремала. Потянулись тихие сновидения, словно осенние облака, мягкие и холодные. Плывут облака в дальний край, к туманным равнинам, где аллеи тополей и полосы нив, где еле видные ветряки машут крыльями.
«Почему он все это делает? С какой целью дает мне столько денег? Зачем устраивает отца на службу?..»
• Она почувствовала, что слезы текут у нее по щекам и что у нее нет сил их вытереть.
«Разве это дурно,т-устроить отца на работу, дать матери кусок хлеба и спокойную жизнь? — тяжело, равнодушно подумала она.— Разве это добродетель — остаться в кофейне и жить тут год за годом, пока совсем не пропадешь? Как бы велел мне в данном случае поступить Лу-каш? Одобрит он то,-что я сделала, или оттолкнет меня — за то, что я взяла деньги у Щербица?»
И опять вереница тех же самых мыслей:
«Почему Щербиц дал мне эти деньги? Какая у него, цель, что на уме? Благородный он человек или негодяй?»
Какое-то страшное слово прокралось, минуя слух,— слово темное, как отверстие револьверного дула, несомненное, как хруст сломанной кости. Она улыбнулась этому слову мужественной улыбкой. Вонзила в него бесстрашный взгляд. Вдруг мелькнула мысль: «Еврей... Владелец дома...» Одним рывком она вскочила на ноги. Коснулась пальцами спрятанных за корсажем денег, чтобы убедиться, что они целы. Застегнулась, одернула платье и тихонько пошла к выходу, чтобы уйти незаметно. Дойдя до середины первого зала, увидела сидящего на зеленом диванчике под пальмой Хорста. Он был в шляпе, держал около рта набалдашник трости и не сводил глаз с какой-то картины. Когда она с ним поравнялась, встал и холодно поклонился. Выражение лица у него было подтрунивающее, как обычно, но в глазах играл язвительный огонек.
— Вы тут? — спросила она растерянно, стараясь затушевать свое смущение неестественно насмешливым тоном.— Я не знала, что вы покровительствуете изящным искусствам...
— Ах, это потому, что вы всегда меня недооценивали, между тем как я стою гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.
— В самом деле? А вы не преувеличиваете?
— Клянусь медным грошом, нет! Говорю чистую правду. Я стою больше какого-нибудь графчика, хоть и происхожу от самых прозаических буржуа.
• Ева протянула ему руку, чтобы проститься.
— Побудьте немного,— горячо промолвил он.— На улице разговаривать неуютно, в этом вашем заведении — неловко, а у меня есть для вас интересное сообщение. Сядьте-ка вот тут...
Она села на диван со словами:
— Ну, посмотрим, что интересного вы мне скажете...
— Прежде всего должен вам сделать выговор... то есть обратить ваше внимание, что свидания на выставке принадлежит к разряду в высшей степени shoking'. Это не годится.
— Не ваше дело!
— Ясно. Но мне хотелось бы иметь приятное право
делать вам замечания...
— Этот товар не покупается по дешевке.
— Даже если бы я официально попросил вашей руки? Ева устремила на него ласковый взгляд и добродушно
засмеялась, потом промолвила:
— Вот самый подходящий кандидат в мужья. А как мисс Дейзи?
— Мисс Дейзи была особа платная.
— Что же будет с портретом этой «платной особы»?
— Он будет висеть над шкафом в библиотеке.
— А нельзя ли узнать, где находятся этот шкаф и эта библиотека?
— Все это — у меня в голове.
— Фью-ю-ю!
— Вы еще не знаете, что такое Адольф Хорст! Стоит мне свистнуть — и у меня тысячи рублей. Топну ногой — и тут как тут...
— Евреи с векселями.
— Ничего подобного! Салоны, кареты, лакеи, поставщики...
— Тогда топните скорей и заплатите свои бесчисленные должки Барнавской.
— Не спешите, не спешите... Я топну только по вашему приказу... А без этого... для меня нет... Вы мне еще ничего не ответили, так ради чего я буду портить себе настроение разговорами с бабой-ягой?
— Да, правда, я вам еще не ответила. Но ведь вы... Если б вы поухаживали за мной по-старинному, «добивались» бы меня, рвали для меня по утренней росе ландыши, хоть немножко повздыхали бы, поиграли под моим окном на мандолине, на гармонике или хоть на шарманке. Если бы, скажем, заплакали от любви. Понимаете, господин Адольф? А то просто так, здорово живешь: милая ба рышня из кофейни, я сделаю тебе одолжение, женюсь Hti тебе. Но я знаю, почему так... здорово живешь...
— «Не искал он, не страдал он...» — проворчал Хорст, сидевший с опущенной головой.
1 Неприличных (англ.).
— Кто это «он»?
— Да Щербиц.
— Смотрите, смотрите, сударь!
— Что такое, прекрасная мадемуазель Ева?
— Мы всегда были друзьями, добрыми соседями. А теперь как бы не поссориться... Где же наше рыцарское отношение?
— Ничего, не поссоримся... Вы знаете, какие чувства я питаю к вам.
— Sapristi! Как это вы говорите! «Чувства», «питаю»... Откровенно говоря, я понятия не имею, какие такие чувства?..
— Вы шутите.
— Шучу.
— Что вы делаете? — стал он шептать еще тише. — Что значит этот Щербиц?
— Не ваше дело! Как вы смеете!
Она сорвалась с места и хотела уйти. Он схватил ее за
его потемнело, стало почти черное. Глаза загорелись мрачным огнем.
— Пустите меня, сударь!
— Нет, нет! Выслушайте меня. Вон Барнавская уже знает о ваших отношениях с Щербицем и хочет рассказать вашей матери. А отцу уже сказала.
— Это вы ее информировали? - Я.
— Чего же вы рассчитываете добиться таким шпионством?
— Всего. Я хочу спасти вас от гибели. Потому что теперь — уже гибель!.. Я знаю жизнь. Кому же знать, как не мне? Только я знаю, что надо делать. И клянусь — не позволю! Не позволю!
— Я тоже... знаю!.. Подите прочь! Это мое дело.
— Мне не остается ничего другого, как только убить этого негодяя!
— Убивайте себе на здоровье. Чувствительный Вертер!
— И сделаю это, может быть, скорей, чем вы думаете. Ева от души засмеялась, подумав, как о величайшем
счастье, о дне отъезда. Но вспомнила слова Хорста, что Барнавская уже рассказала отцу о ее знакомстве с Щербицем.
— Так эта карга действительно рассказала моему от-ЧУ, что я знаю графа Щербица? Это правда или вы выдумали?
— Рассказала.
— Сейчас же пойду расправлюсь с ней.
— Что вы хотите делать? Если вы старуху рассердите, она может погубить и вас и всю семью. Лучше подумайте о моем предложении. Ведь это выход из всех трудностей. Поймите... Так просто...
— Господин Хорст, вы смешны со своим влечением к таким низко павшим женщинам, как я...
— Я люблю вас больше жизни! Это говорит не легкомысленный мальчик, а я, Хорст...
— Ах, как вы скучны со своими «люблю больше жизни...». Как будто я не знаю... Вам бы хотелось побыть моим женихом года полтора, разве не правда? Хотите пойти вместе со мной к Барнавской?
— Я? Зачем?
— Я же вам сказала, что хочу расправиться с этой каргой. Мне может понадобиться мужская помощь. Раз вы меня так любите... (Хорст и •— «люблю больше жизни...») так защищайте меня, когда нужно... А то я могу подумать, что вы способны только быть агентом тети Барнавской.
Он зловеще улыбался, кивал головой, спускаясь по лестнице, и всю дорогу молчал, пока они шли к Барнавской. Позвонив, они, как обычно, довольно долго ждали. Наконец звякнула снятая цепочка, заскрипел ключ в замке, засов отодвинулся. После долгих расспросов и тщательного опознания посетителей старая служанка впустила их. Барнавская сидела в красном кожаном кресле, поставив обернутые фланелью колоссальные ноги на скамеечку. Ее причесанные волосы были обильно смазаны помадой.
— Ишь ты! Вдвоем...— радостно воскликнула она.—
Уж не помолвлены ли?
— Еще не совсем,— возразила Ева, садясь напротив старухи.— Тетя, я пришла с вами посоветоваться. По-моему... Боюсь, что господин Адольф для меня слишком молод, слишком легкомыслен... И к тому же неопытен...
— А свой жизненный опыт мадемуазель Ева не рискует расходовать только для моего счастья...— заметил Хорст, обращаясь к Барнавской как к беспристрастному
судье.
— Вот именно,— подтвердила Ева.— Я хочу сама уж нести груз своих заблуждений, не прибегая к помощи носильщиков. Вы видите, тетя, как я откровенна.
— Будь себе откровенна или неоткровенна, мне от это-
го ни тепло, ни холодно. Глупо делаешь,— промолвила Барнавская с серьезным и благодушным выражением лица.— Я Хорста, деточка, знаю как облупленного. Кому же и знать, как 'не мне? И я тебе советую,— не кто другой, как я. Подумай как следует... я советую. Тебе надо только покрепче держать это сокровище в руках, понятное дело.
— Мне кажется,— прибавил Хорст,— пожалуй, лучше держать это сокровище в кладовой иод замком.
— Но если б ты запрягся в работу! Ведь он, деточка, дипломированный инженер, строитель парижских дорог и мостов, малый способный, здоровый как бык. Бездельник пока что, не спорю,— как тут спорить?.. По этот самый бездельник, если б захотел, легко мог бы зарабатывать несколько тысяч рублей в год. Я бы сама помогла.
— Да вы, тетя, оказывается, сваха! — захохотала Ева.
— Да, я предпочла бы лучше видеть тебя женой Хорста, чем метрессой, графа Щербица!
" — Господин Хорст!.. Вы слышите, сударь? — сказала Ева с вызывающей улыбкой. Ноздри ее раздувались, глаза сверкали.
— Нет... потому что тетя ведь религиозная!..—тихо прошептал Хорст.
— Ты что же, может, хочешь вызвать меня на дуэль? — спокойно спросила Барнавская Еву.
— Вовсе нет! Вы, конечно, недосягаемы для дуэльных выстрелов. Я хочу только просить господина Хорста, чтоб он сверил переданную вам информацию с моими данными, с первоисточником.
— Я готов, мадемуазель Ева.
— На чем основывали вы свое предположение, что я могу стать «метрессой*графа Щербица»?
— На некоторых наблюдениях и своей тревоге.
— Словом, на твоем прежнем поведении,— дополнила Барнавская.— Да что тут толковать! Скажу тебе попросту: выходи за Хорста, как бог велит, и все будет ладно.
— Он прежде всего заплатит все, что вам должен,— протянула Ева.
— Заплатит, что мне должен, а ты,— я прибавлю,— должна бы сказать, что он заплатит мне твои долги и отца твоего. Он согласился. Слышишь? Потому что вся семья твоя начинает мне до смерти надоедать. Имей в виду, со мной шутки плохи. Возьму как-нибудь да трахну вас всех. Оглянуться но успеешь!
Ева смотрела на старуху чуть потемневшими глазами. Дикий порыв мстительного чувства... в глубине души... в ровно бьющемся сердце. '
— Что зенки на меня вытаращила? — бесстрастно пробормотала старуха, сидя неподвижно в своем кресле.— Делай, как говорю. Это мое последнее слово. Надо остепениться, романтическая особа. Того гляди, опять куда укатишь, забрав мои деньги,—ищи ветра в поле. Рыскай, высунув язык, по твоим следам, как гончая за зайцем. Очень нужно!
— Захочу — уеду,— спокойно ответила Ева.— Что вы мне можете сделать?
— В тюрьму могу тебя посадить, ландыш мой благоуханный!
— Меня? — вздрогнула Ева.
— Тебя, золотоволосая Элоиза!
— А за что, за что, тетя? — настойчиво спросил Хорст, придвигая ближе свое кресло.
Как бы в ответ на это движение Барнавская притянула к себе лежащий на соседнем столике платок, а заодно и какой-то прикрытый им небольшой, но тяжелый предмет.
— За что, милый Абеляр, это мое дело! А на твои сатанинские взгляды, рыцарь бледнолицый, мне наплевать.
— Но больше вы при мне в таких выражениях с мадемуазель Евой не говорите, bon? ' Чтобы нам не портить отношений. Самый лучший, проверенный на практике отцами инквизиторами, метод такой: maxima cum caritate et minima sanguinis profusione...2
— Буду говорить, как хочу.
— Клянусь своей буржуазной честью, что в таком тоне не произнесете больше ни слова. Вернемся к делу. Мадемуазель Ева!
— Что такое? — спросила та, выходя из глубокой задумчивости.
— Вы хотели поговорить с тетей Барнавской. Пожалуйста.
— Поговорить... Ах, да! Вы слышали? Она хочет посадить меня в тюрьму. Не знаю за что, но мне бояться решительно нечего.
— Ладно, мотылек, ладно. Поговори со мной.
— Да, я в самом деле мотылек. Раз уж была мотыльком. К вашему сведению! Но как же можно мотылька поса-
1 Хорошо? (фр.)
г С наибольшим милосердием и наименьшим пролитием крови... (лат.)
дить в тюрьму? Для этого надо сперва поймать его, потом проткнуть булавкой. А мотылек, который садится где вздумает, хоть на лбу у Психеи, только расправит золотистые крылья — и уже в небе. Да, я мотылек.
— На все есть закон — и на мотылька золотистого...— добродушно засмеялась Барнавская.
— Блюстительница и, так сказать, помощница закона!.. Мы снова возвращаемся к неприятной теме.
— Ты, действующая на основании закона, сообразующая каждый свой шаг с буквой закона, отдай мне все векселя моего отца и все мои квитанции, расписки, обязательства, так как я все это сейчас оплачу.
Барнавская не пошевелилась. Бесстрастное лицо се выражало спокойную расчетливость и, под маской этого спокойствия, настороженное любопытство.
— Жду расписок! — звонко промолвила Ева.
При этом она вынула пачку денег п показала Барнавской.
— Фью-фью! Быстро дело идет! — проворчала старуха.
— Получу я расписки? — повторила Ева с еле сдерживаемой яростью.
' — Любопытно: что папенька и маменька — знают о; новых источниках дохода?
— О них знаем я и мой жених Лукаш Неполомский, который вернулся и будет защищать меня от оскорбле-
'ний! — прошептала Ева вдохновенно, в упоении, устремив глаза к небу. Слезы текли у нее по щекам. Она всей душой верила в эту ложь, с такой радостью ею провозглашенную. Барнавская, пошевелив губами, отперла ящик стола, вынула оттуда толстый кожаный бумажник и, надев допотопные очки, стала в нем рыться, старательно перебирая бумаги.
— Когда же вернулся Неполомский? — спросил Хорст упавшим голосом.
— На днях.
— Видимо, он теперь ездит с посольскими...
— Он прислал мне эти деньги со своим другом графом Щербицем, чтобы выкупить меня наконец из ростовщического рабства и вырвать моего бедного отца из хищных когтей. Жена Лукаша дает развод.
— Что вы такое говорите? — ехидно засмеялся он.
— Сходите к ней от моего имени и спросите, правда это или нет.
— Схожу, схожу.
Барнавская разложила на столе целый ряд расписок на маленьких листиках и больших листах. Принялась подсчитывать с помощью грифеля и дощечки. Называла цифры вслух, словно, кроме нее, в комнате никого не было. Когда наконец, после долгих размышлений, подвела итог и объявила его, Ева положила на стол пятьсот рублей и потребовала сдачи.
Потом сама стала брать одну расписку за другой и проверила расчет. Установив при Хорсте в качестве свидетеля, что ни она сама и никто другой из ее семьи ничего не должны Барнавской, сгребла расписки и с наслаждением разодрала, растеребила, разорвала их на мелкие кусочки. Открыла форточку и полной горстью выбросила за окно.
Потом встала и сделала глубокий, торжественный реверанс перед почтенной дамой, которая раскатисто, от души смеялась над ней.
Комната Евы находилась на пятом этаже отеля «Сюисс» в Ницце. Стеклянные двери вели на узкий, длинный железный балкон, тянущийся вдоль всего здания. Сидя в глубине комнаты или лежа на постели, Ева видела море. Дом стоял на самом берегу, и с высоты пятого этажа было совсем не видно земли. Как будто висишь в воздухе прямо над морем.
Ева жила в Ницце уже месяц, все в той же комнате. Она приехала на французское побережье из Рима (вместе с Щербицем), так как в Риме Лукаша Неполомского уже не застала. Он был выпущен из тюрьмы перед самым ее приездом и пропал. Тюремные власти ничего не могли сообщить о нем, кроме того, что он был доставлен к французской границе, в пункт Вентимилья. Больше ничего не удалось узнать, несмотря на самые усердные поиски. Ева не могла, не смела, не имела сил вернуться на родину. И, по совету Щербица, отправилась в Ниццу. Он обещал начать розыски Лукаша во Франции. Думал, что, может, Непо-ломский захочет поиграть в Монте-Карло, чтобы раздобыть денег...
В Ницце Ева вела жизнь однообразную, сонную, бесцветную. Все больше сидела у себя в комнате на пятом этаже. С Щербицем почти не виделась.
Он переводил ей по почте деньги на пансион. Изредка она встречала его гуляющим, когда сама шла в Виль-франш. Как-то раз разговаривала с ним довольно долго в кафе «Режанс» на Авеню-де-ля-Гар, зайдя туда в жаркий день.
Она очень боялась Щербица. Еще в Вене купила себе (на его деньги) револьвер, с которым не расставалась пи на минуту. В Риме, живя в отеле, каждую ночь ждала, что он явится к ней в номер. И теперь, в Ницце, уже несколько успокоившись, все-таки держала оружие всегда при себе. В узкой и тесной комнатке стояло удобное кресло-качалка. Ева вытаскивала его на середину комнаты и, полулежа, устремив глаза на море, часами думала. Она любила дневную морскую синь, обвивавшую ее израненную душу, как благодетельная перевязь, как целительная повязка. Любила глубокую, черную ночь над водами. В далекой безмерности глубин, затопленных мраком, когда мистраль, вздымая морские валы, бил ими в прибрежные скалы, прямо против ее окна сверкал огонь маяка. Она любила этот огонь, сроднилась с ним душой — как теперь уже ли с чем другим на земле. Ей казалось, что это летящие тучи высекают огонь из моря. Каждую ночь она с нетерпением ждала появления ночного светоча. Вот и этой ночью... Наконец! Пролетел молчаливый электрический сигнал — раз-раз! Потом — прежний мрак. И опять — свет, раз-раз! Пучина мрака изливала из дальнего безлюдья, из таинственных пространств пустоты рев и стоны на человеческий берег...
Ева тихо повторяла себе самой, а вернее — этим далеким молнийным сверканьям — изливающуюся из души полную исповедь. Потому что там, над этими неизмеримыми водами был грозный ангел. Крыла его — от запада до востока... Ей грезилось, будто из непомерной руки его, машущей кадилом над бездной, падает огненный меч в далекие водные просторы, откуда возвращается, быть может, изнуренный работой рыбак или потерявший послед-гнюю надежду мореплаватель. При этом свете — немом и *:таком бесконечно выразительном — ее обстоятельства вст.а-] вали перед ней с учетверенной отчетливостью. Глаза ее '' проникали в духовный полумрак, разум все больше и боль-,ше озарялся великим сиянием. Она решала в глубине ду-: апи своей, что делать. Постигала всей глубью сердца, что никогда больше не увидит Лукаша. Тоска грызла душу ее, боль разрушала самое существо. Выхода не было. Так дол-лшо было остаться навсегда. Когда-то он сказал ей; «Если ты меня бросишь, я буду страшно несчастлив...» Эти слова были вписаны в сердце ее собственной кровью. А теперь — он сам бросил ее. Как выразить словами страшную правду:того факта? Вставал простой вопрос: можно ли жить дальше? И, как отблеск маяка, загорался ответ, что надо
либо перестать жить, либо исподличаться и пойти на вратительный компромисс с житейской обыденное' Предстоит выбор. Что же выбрать? Любить и тосков мечтая о том, чтобы снова пришло мгновенье чувствен! восторга и на долгие годы подавило своей необъятное все иное?
Новый луч мысли, как бы выросший в море и г мчавшийся из пучин темноты, насквозь пронизывал шу — блеск новый, безжалостный в своей обнаженно) кто же Лукаш?
Конечно, он — мужчина, как тысячи других, Пре; любил других женщин и растаптывал их, уходя пр(Любил жену и бросил ее, растоптал. Тот, кого она б(творила! Кому отдала все... Остался в ее памяти со в ужасом мужской похоти. Душе, лучшей части чело ческого существа, предпочел телесное наслаждение, задумался о том, что изуродует тело, растопчет душу. Ч ственное влечение было превыше всего.
Опять новый, невнятный, далекий знак из черных бе; моря: а ты? А ты сама?
Я так же грешна, как и он, признавалась она. Но t же было не впиваться взглядом в его единственное на св(лицо? Как было не утопать в его любимых глазах? '. смыкать своими губами его воспаленных губ?.. Но ве тлеет в груди неугасшее желание вечно нового греха с ни О, быть снова опрокинутой, сдавленной, покоренной и Ослабнуть в тисках его всевластных рук и уступить! П чувствовать на себе его тяжесть. Закрыть глаза и добр вольно отдаться на его милость. На его милость! Пот/ ствовать губами его губы, насытиться его телом и отдаз свое — ему в собственность...;
Мысли растворились в небытии. Осталась только дрож распаленного тела. В памяти — физическое воспоминай о Лукаше. Он был и есть — один на всем свете! Она во очию видела его волосы, расчесанные на косой пробор, во ротничок и рукава серого сюртука... Слышала его шепот когда он после болезни вбегал к ней в комнату, с трудои переводя дух простреленными, легкими. Видела чудную улыбку, рождающуюся на суровом лице, как заря над темным пространством моря. Была близка к его рту. Розовые губы. Зубы белые за темной бородой и усами... Рот шеи чет бессмысленные слова, в которых — неистовство страс ти. Они падают ей в сердце, на руки, на плечи, на грудь на ноги, как его безумные поцелуи, когда он говори.1 ей снять платье и сажал ее, бессильную, к себе на колени,
\
: Ломая руки, она старалась подавить бунт сердца в груди, сдержать безумие. Растравляла в самой себе «успоми* нание об убитом ребенке, о проклятой веренице дней и ночей. Пригвождала сама себя к позорному столбу. Колола себе глаза пережитым стыдом и безграничным унижением. Блеск глаз встретил новое сверканье с моря. Размышление стало холодным, бичующим, как само вопящее там, во тьме море.
Грех!
Вдруг резкий крик души: а что такое грех? Откуда он ваялся? Зачем пришел? Есть против него,— говорил тогда молодой ксендз,— истинный разум, иной, не наш, великий, неизмеримый... Тогда как же может грех делать свое дело наперекор этому разуму? Каким образом подымается телесный бунт, беспримерное вожделение, как вот только что? А из вожделения каким.образом вытекают одно за другим преступления? Она вспомнила все — от начала до конца, видела, как прежняя воля и прежний разум самовольно поднялись из небытия и возвысились над богом. Теперь она могла ясно отличить былое неведение от теперешнего знания и тихо-тихо улыбалась, глядя на себя прежнюю, былую, прошлую, оконченную...
Новый сильный луч света, посланный маяком, разрубил огненной рукой бездну — раз-раз! Душа Евы встрепенулась и воспрянула. Она молвила темному морю:
«Я достигла цели. Моей целью был Лукаш. Я опрокинула все, что стояло на моем пути. Подняла руку на бога. И благодать отступила от меня. В тот день, когда на мне была благодать, передо мной появился Лукаш. Он стая вечным искушением моего сердца. И по-прежнему остается. Зачем так сделалось?»
«Теперь,— продолжала она, не спуская глаз со световых сигналов,— я должна дать совершиться божьей воле, которая покарает меня за грехи. Кара, что я понесу, удовлетворит справедливость божью. За оскорбление бога несу я крест своего страданья. Страданье мое нужно богу. Из него, только из него вырастет чудеснейший цвет земли: сердечное сокрушение. Сокрушение, как цветок, распро+ страняет аромат: мудрость покаянья. А из покаянья таин~; ственно возникает святость».)
«Так вот,—думала она,— из той ночи, когда я убила маленького, вырастает мое страдание. А из страданий — цвет земли: сокрушение».,
Глухой смех заклокотал среди слез, переполнявших грудь. Голова опустилась на ручку кресла, мысли, проплы-
вающие в этой голове, превратились в бессмыслицу. Во всем естестве заныло глухонемое, лишь само для себя существующее страдание. Ненавистным стало время, само для себя существующее пустое пространство... Время, не наполненное ничем, кроме ноющей боли, предстало, как живой, полный дьявольской мощи враг. Встало перед глазами огромное, неодолимое и непобедимое, как Лигурийское море.
Новый луч разорвал тьму, кинув в душу непоколебимую непреклонность желания.
Уничтожить пустое время! Разодрать его безумную непрерывность и раздавить ее в себе! Ничего больше не ждать, не дрожать всем телом по приказу обольщений глаз и памяти! Не желать больше телесных наслаждений и забыть о ночи родов. Забыть, забыть, забыть! Навеки забыть!
Уйти и отдохнуть между сушей и вечной волной.
Глубокая внутренняя дрожь. Не сверкающий ли дьявол идет там сквозь тьму?
Заблестели кипучие водные омуты. Морской луч побежал с волны на волну. Оцепеневшим глазам показалось, что во мраке... Удивительное, страшное видение...
Привиделся им призрак могучего ангела, что сошел с небес и стоит в глубине ночи, одетый облаком.
Правой ногой — на море, левой — на земле. И, стоя так — на море и на суше,— поднял руку к небу. Откуда же в ушах эти слова, страшные, равные морю и небесам, вихрю и восходу солнца, пронизывающие быстрым содроганием подобно ударам грома?..
«Клялся живущим во веки веков, который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и I все, что в нем, что времени уже не будет...»
Ближайшими соседями Евы в отеле «Сюисс» были муж и жена — англичане, люди уже пожилые.
Муж — высокого роста, худой, лысый, всегда fashionable and stylish ', с моноклем, который он вскидывал с неподражаемой ловкостью. Жена, изысканно одевавшаяся, была, однако, всегда в черном, и казалось, что на ней неизменно.одно и то же платье. Лица обоих имели совершенно одинаковое выражение. Ева встречала их за табльдотом, в читальне, в лифте. Раза два-три обменялась с ними несколькими фразами.
1 Элегантный и изящный (англ.).
Она полагала, что выражение лица у обоих, само собой, «английское, джентльменское», благородное, именно то, какое подобает представителям великой расы. Каково же было ее удивление, когда в один прекрасный день англичанка постучалась и вошла к Еве в номер. Взгляд у гостьи был какой-то странный, как будто притворный, невидящий, как у людей, принадлежащих к большому свету, когда они не Хотят узнавать на улице человека, с которым их познакомили против их желания. Ева встала и попросила даму сесть на канапе. Та села и долго с усилием вела речь о вещах безразличных, коверкая французский язык причастиями и шепелявым произношением. Было заметно, что за непринужденной беседой скрывается что-то другое, о чем она никак не решается заговорить. Лицо англичанки становилось все непроницаемей, благодаря безграничному спокойствию, лежавшему на нем неподвижной маской. Неприятное, болезненное впечатление производила будто наклеенная на это лицо приветливая, светская улыбка.
— Вы не собираетесь завтра в Монте? — вдруг спросила гостья, подымая голову — тяжелую, как мельничный
жернов.
— В Монте-Карло? — прошептала Ева, наклоняясь к
ней.— Я никогда не была там!
— Никогда?.. Простите... Я подумала, что если бы вы
поехали...
— Если бы я поехала, мадам, что тогда?..
— Если бы вы завтра... то... может быть, мы поехали
бы вместе.
— А вы с супругом собираетесь?
— Мы...— она иронически засмеялась.— Мы... да.
Несколько мгновений глаза ее смотрели на Еву испытующе. Гримаса острой боли пробежала по ее лицу, но тотчас скрылась под глянцем ласковой улыбки.
— A propos...' — заговорила она после паузы (вызванной приступом нервного кашля).— A propos... не могли бы вы... не были бы так любезны... на несколько дней... одолжить нам несколько сот франков? У нас кончаются деньги... не сегодня-завтра...— шептала она все тише.— Мой муж хотел бы... мой муж...
Ева сидела растерянная, самым неприятным образом застигнутая врасплох. У нее было около трехсот франков... Щербица. Вид этого страданья прямо раздирал ей душу. Она минуту колебалась в смутной надежде, что, может,
1 Кстати... (фр.)
англичанка сама отступится от своей просьбы. Но тл по имела ни малейшего намерения отступаться. Лицо ее избороздилось морщинами, на него легли тени подавлении! о отчаяния. Ева встала с кресла и, не в силах вынести умоляющего взгляда, взяла холеные, но худые, бессильные, желтые руки.
— Ваш муж играет? — осторожно спросила она.
— Да, сударыня,— прорыдала англичанка.
— И все проиграл?
— Все.
— Все состояние? •— Все до нитки...
— До нитки?
— Если вы не можете... я пойду... Извините.
— Нет, нет! — воскликнула Ева.— Вы не уйдете! Я отдам все, что имею! Все... Вот.