Когда костер догорал, головешки раскидывали во все стороны – отпугивали ведьм. Всякая нечисть разгуливает в Иванову ночь; ведьмы ездили на Лысую гору на шабаш. Упаси бог выпустить в ночное лошадь со двора! Ведьма только того и ждет. Вспрыгнет, уцепится за гриву – и на Лысую гору. Пропадай коняга!
С усердием оберегали от нечисти избы и бани, конюшни и хлевы, гумна и нивы. За «обереги» принимались еще со дня Аграфены. В щели хлевов втыкали полынь и крапиву; хлев – любимое место ведьмы, так и норовит высосать молоко у коровы. Тут уж не плошай: втыкай перед дверью молодую осинку да разложи по всем углам ветви «ласточьего зелья».
На ворота вешали убитую сороку, приколачивали крест-накрест кусочки сретенской восковой свечи, вбивали в столбы зубья от бороны, привязывали косы – ведьма порежется.
Но пуще всего оберегали нивы: ведьмы любят передохнуть в жите. Вытопчут поле, оборвут колос, наделают «заломов». Прощай хлебушек! Чуть сутемь – мужики к полю. Всю Иванову ночь жгут костры, кидают головешки, шумят, орут, обходят нивы с косами.
Выкупавшись в озерце, Василиса тронулась дальше. Путь еще немалый, не дай бог к заветному месту припоздать. Только бы не сбиться. За озерцом, версты через три должны появиться овражища. За ними – дубовая чаща, речка, срубы скитников...
«Спросишь там отшельницу Исидору. Молвишь: бабка Фетинья прислала. Исидора тебя проводит. Да не забудь в скиту помолиться. Образок пресвятой богородицы с собой возьмешь».
Миновала и овражища, и дубовый лесок; вплавь одолела речку. Долго шла по лесной дорожке, а скитов все нет и нет. Обеспокоилась. Уж не перепутала ли чего бабка Фетинья?
Лесное одиночество не страшно. Привыкла: когда-то три года в лесных дебрях прожила. Вначале – у бортника Матвея, затем – в Федькиной землянке. Лес стал родным, привычным.
Вскоре почувствовала, что стала уставать, никак уж верст двадцать отмахала. Ноги отяжелели, будто к ним привязали вериги.
Опустилась под сенью березы, раскинула руки и тотчас забылась, погружаясь в сладкую дрему.
«Чуток полежу – и встану. Надо скит искать... Там отшельница Исидора... А вот и пустынь. Какой причудливый терем!.. Афоня Шмоток встречу. Махонький, неказистый, взъерошенный. В одной руке хомут, в другой – уздечка.
«Долгонько ты, Василисушка. Беги в терем!»
«Пошто, Афанасий?»
«Воевода ждет. Воевода Иван Исаевич».
Охнула – и птицей в терем. Сенями, гульбищами, переходами, и все наверх, наверх. Лесенке нет конца. Но сколь вдруг паутины! Будто сеть рыбачья вяжет по рукам и ногам. И все ж – бежит, продирается, но тут саженный паучище намертво запеленал тело. Закричала:
«Иванушка! Иванушка! Где ж ты? Помоги!»
Богородицкое взгорье. Круча под самыми небесами, далеко, далеко внизу – озерцо, охваченное шлемовидными елями. Из озерца вздымается на длинногривом белом коне Афоня Шмоток. В руке его огненный факел. Да это же кочедыжник! Как он горит, как играет, как слепит глаза! Афоня подлетает к круче, рвет Василису из паучьих пут. Паук не выпускает, сжимает клещами. Она ж бьется, кричит...
– Очнись, очнись, девонька.
Подняла глаза и в страхе зажмурилась.
– Да очнись же!
Очнулась, испуганно вскрикнула. Перед ней – баба Яга! Косматая, согбенная, с длинным крючковатым носом; подле – ступа с помелом.
Сотворила крестное знамение.
– Сгинь, сгинь!
Баба Яга тихонько рассмеялась.
– Эх заспалась, девонька. Аль что дурное привиделось? Кричала прытко.
Василиса поднялась, ступила из-под солнца под тень березы. И вовсе не баба Яга. Маленькая седенькая старушка в темном монашеском одеянии; в руке плетеный кузовок, набитый пучками трав. Лицо доброе, улыбчивое.
– Уж не ко мне ль путь торишь, девонька?
– Тебя не ведаю... Иду ж я к отшельнице Исидоре.
– Так то ко мне, – вновь улыбнулась старушка. – Сон мне намедни привиделся – гостья будет. Сон-то в руку... Идем, идем, девонька.
Василиса растерянно оглянулась. Не диво ли? Никак отшельницу сам бог послал.
– А где ж скит твой, бабушка? Далече?
– Эва... Да вот же, на поляночке. Вот мое обиталище. Заходи, девонька.
Надо же! Заснула подле самого скита.
Изведав, что гостья пришла из Москвы от бабки Фетиньи, отшельница порадовалась:
– Жива еще Фетинья. Бывало, кажду Троицу приходила в скит помолиться. А тут пятый год не показывается. Мнила, преставилась раба божия.
– Неможется ей, едва бродит. Велела поклон передать да чтоб помолилась за упокой на Великий пост.
– Помолюсь, – вздохнула отшельница. Кроткие, усеянные мелкими морщинами глаза ее пристально глянули на Василису. – Ведаю, зачем пришла, девонька. Ну да о том опосля сказ. Допрежь откушай.
Напоила, накормила Василису и молвила:
– Чую, не грехи пришла замаливать. Иное душу твою гложет.
– Иное, бабушка. Неведение замучило. Жив мой суженный или сгиб в чужедальной сторонушке? А коль жив – по каким градам и весям ходит? Где зреть его, куда путь держать?
– А что ж Фетинья? Она-то горазда. Сколь людям, чу, открыла.
– Всяко гадала бабка Фетинья. Не сподобило.
– Так и подумала... На Звень-поляну Фетинья послала. Сон-то в руку, – с задумчивой печалинкой высказала отшельница и кивнула на божницу, освещенную неугасимой лампадкой. – Помолись, девонька, помолись господу и святым угодникам.
Помолилась.
– Чую, сердце у тебя доброе. На Звень-поляну Фетинья худого человека не пошлет, – молвила Исидора и сняла с киота малый позеленевший от времени, медный образок.
– Возьмешь с собой богородицу. Сия икона с Белозерской обители, из кельи святого великомученика Зосимы, что ходил с ней за тридевять земель в Царьград, ко владыке Вселенному. Бери, сохрани, и помоги тебе творец небесный.
– Спасибо, матушка Исидора, – низехонько поклонилась Василиса.
Отшельница подала посошок.
– А теперь в путь, голубушка. Посошок-то рябиновый, его черти боятся. Без него – ни-ни!
Чуть отошли от скита, и дорожка оборвалась. Лес стоял сплошной стеной, темный, замшелый, недоступный.
– А куда ж дале, матушка? – недоуменно глянула на отшельницу Василиса.
– Есть тропка заветная, – успокоила Исидора и, раздвинув колючие ветви, нырнула в чащобу.
Сколь пробирались, Василиса не ведала. Тропка была настолько узкой, петлявой и неприметной, что Василиса диву давалась, как это не заплутает в таких дебрях скитница!
Становилось все глуше и сумрачней, а вскоре и вовсе стало темно. Над самой головой что-то громко и протяжно застонало.
Исидора перекрестилась, присела на валежину.
– Экая напасть. Не повернуть ли вспять?
Голос скитницы показался Василисе напуганным. Ужель оробела отшельница, ужель не доведет ее до Звень-поляны?
– Нет, нет, матушка Исидора! Веди дале.
– Вот и добро, девонька. Одержима ты. Доведу, – обадривающим ласковым ручейком выплыли из тьмы слова отшельницы.
Василиса села рядом; рука старушки легла на ее плечо.
– Одержима, – довольно повторила скитница. – Вот то и славно, славно, девонька. Звень-поляна хилого духом не примет... Отдохнем маленько.
– Идти бы надо, матушка Исидора. Ночь!
– Да ты успокойся, девонька, не тормошись. Пришли мы. Дай-ко руку. Идем.
И десяти саженей не прошли, как лес поредел, раздвинулся, и перед Василисой предстала небольшая округлая поляна, высеребренная лунным светом.
– Звень-поляна, – прошептала отшельница и пала на колени; истово закрестилась, забормотала молитвы.
Василиса же с трепетом оглядела поляну, густо заросшую кочедыжником. Сердце учащенно забилось. Вот и дошла, дошла-таки! Вот он, чудодей-цветок! Но засветится ли, вспыхнет ли жарким огнем?
Скитница поднялась, ступила к Василисе и чуть слышно молвила:
– Нельзя мне боле тут. Пойду я, девонька, пойду! – почему-то заспешила отшельница.
– А когда ж настанет час полуночный, матушка Исидора?
– О том бог укажет... Ну, спаси тебя Христос!
Трижды осенила Василису двуперстием, облобызала и бесшумно скрылась в чащобе.
Василиса осталась одна, одна среди огромного дикого леса. Какое безмолвие! Застыл воздух, застыли травы, деревья, луна, яркие звезды. Все спит: птицы, звери, нечистая сила... Но что это? Василиса вздрогнула: неподалеку кто-то гулко, взахлеб захохотал.
Перекрестилась. Хохот смолк, но тотчас раздался пронзительный визг, от которого пробежал озноб по всему телу. Захотелось убежать, нырнуть в чащу, спрятаться.
Зашептала в страхе молитву:
«Господи, владыка небесный, сохрани и помилуй! Придай силы, обереги от нечистого духа...»
Визг прекратился, но вскоре послышался плач ребенка – тонкий, надрывный; затем поляну потряс отчаянный, душераздирающий вопль.
Василиса окаменела, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.
– То – зловещая птица, сыч», – догадалась она, стараясь унять дрожь. Но где тут! Чем ближе полночь, тем все больше и больше выползает, выходит, вылетает нечистой силы.
Запыхтело, забурчало, забулькало.
«Див болотный проснулся... Пузыри пускает с лежбища... А это кто ж? Ух, как деревья ломает! Поди, леший. Треск, шум. Лыко принялся драть... Господи, а вот волчица завыла. Чу, к поляне бежит».
Страхи обрушились со всех сторон, и казалось, уже не было сил побороть себя, задавить в душе ужасы ночи. Но надо было идти вперед, идти к кочедыжнику, и она, унимая дрожь, тихо направилась вглубь поляны.
Внезапно почудился тихий, едва уловимый звон. Остановилась, прислушалась. Будто ручеек журчит. Вновь пошла вперед. Слышнее... еще слышнее. Почти у самых ног что-то заблестело. Да это и впрямь ручеек; бежит, катится в выямину, позванивает серебряным бубенчиком.
А вот и кочедыжник!
«Выбирай, девонька, самый высокий. Он-то и вспыхнет в полночь».
Выбрала, очертила круг рябиновым посошком, молвила заговор и облегченно вздохнула. Теперь набраться сил – и ждать, ждать, не выходя из круга.
«Из круга – упаси бог, девонька, на вершок не ступи. Зри вовсю на кочедыжник, на почку-родильницу. Она-то на широк листе явится, махонькая, с ноготок. Допрежь чуть двинется, засим остановится, зашатается и начнет прыгать, как пьяный скоморох. Опосля ж защебечет тихонько. И все оное вытворяет адская власть, дабы не допустить христову душу до цветочка. Крепись, осеняй кочедыжник крестом. А в самую полночь, когда у божих храмов колокол ударит, почка разорвется с треском и все покроется огненным цветом так, что очи не могут вынести, жар разливает на версту. И тут уж не зевай, срывай немедля цветок. Но в сей же миг вылетят из ада черти, вылетят и примутся упрашивать, чтоб отдала цветок. А коль не отдашь, начнут пужать, грозить, скрежетать зубами... Прибегут ведьмы и русалки, бесы и лешие, оборотни и злые духи. Вся нечисть к кругу прибьется. Не ведай страха, не оборачивайся, не вступай в разговор. Коль отзовешься на голос аль переступишь круг – тотчас вырвут у тебя цветок и лишат жизни. Злой дух сорвет с тебя голову и пошлет твою душу в ад на мучение за то, что удумала похитить цветок. Будь тверда, девонька».
Василиса сидела в кругу и неотрывно глядела на листья кочедыжника. Уж пора бы и почке показаться. Где ж она, «махонька, с ноготок?»
Сидела час, другой. На коленях ее покоился образок; луна мягко высвечивала глубокие скорбные глаза Богоматери.
Подул ветерок, вначале робкий и тихий, но затем все сильней и порывистей. Заколыхались травы, качнулись ветви елей и сосен. На блеклое небо набежали тучи, упрятав луну и звезды.
Василису, кочедыжник, Звень-поляну окутало темное покрывало. Стало совсем черно, но страхи исчезли, улетучились. Шум леса убаюкивал, дурманили голову травы. Какой медвяный запах! Будто на Матвеевой заимке. Солнечная поляна, избушка, пчелиные борти. Дед Матвей подает соты, улыбается в дремучую бороду. «Откушай, дочка...» Она ж бежит с сотами к Иванке. Тот – подле избушки в белой полотняной рубахе, ладно облепившей широкую грудь. «Угощайся, Иванушка». Иванка обнимает ее за плечи, прижимает к себе, целует и насет на руках в мягкое дикотравье... Любый, желанный, век бы миловалась... По тропке к озерцу идут. Вокруг высокие красные сосны. «Глянь, Иванушка, как белка скачет. Глянь же!» Обернулась. Нет Иванки. Сидит на пне леший, гогочет: «Черти унесли твово молодца. На костре зажарили, хо-хо». Сорвала с груди крест – леший сгинул, но вместо него на поляне оказался Змей-Горыныч о трех главах. Страшный, огромный, из каждой главы огонь полыхает. «Не пущу в адов чертог! Прочь!» Не устрашилась, образок Богородицы подняла, встречу шагнула. Горыныч пламенем дыхнул.
Загорелись травы, деревья. Василиса – встречу! Горыныч пуще дыхнул, обдал нестерпимым жаром. Вспыхнули волосы, сарафан! Встречу! Гром грянул, небеса разверзлись. Змей пропал. Среди поляны – пресвятая дева Мария, озаренная сияющим венцом. «Ведай же, раба божья: жив твой Иванка. Воеводой идет». Молвила и тотчас растворилась. На поляне же вновь ожили травы, поднялись и зазеленели деревья, весело защебетали птицы...
Очнулась при ярком солнце. Умылась у родника, напилась и будто живой воды глотнула.
«Жив! – радостно запела душа. – Жив мой сокол. Жив Иванушка!»
Глава 3
КНЯЗЬ ТЕЛЯТЕВСКИЙ
Под самыми окнами грянула пьяная песня. Андрей Андреич досадливо сдвинул брови. Кто посмел? Шагнул к окну. Конюх Ермила, черт драный! Стоит с медной рожей и глотку дерет. В руке сулейка. С крыльца сбежал холоп – послужилец Якушка, прикрикнул:
– Умолкни, колоброд!
Ермила, черный, косматый, огрызнулся:
– Цыть! Седни Покров... Цыть, Якушка!
– Ступай к лошадям!
– Цыть!.. Хошь угощу? Здря. От вина да от бабы не отказываются. – Осушил до дна сулейку, блаженно крякнул, огладил живот. – У-ух добро! Будто Христос в лапоточках пробежался.
Якушка негромко рассмеялся:
– Не быть те в раю, Ермила.
– Чего ж так, паря?
– Не быть! Апостол Павел что сказывал? Не ведаешь? Да где те ведать, нечестивцу, коль в церковь три раза в год ходишь. А то сказывал, что пьяница не наследует царства небесного. В аду тебе мучиться.
– Дело привычное, паря. Куды уж мужику в рай! Да и винца там не поднесут. Тьфу!
Ермила звучно сплюнул и, шатаясь, побрел к конюшне.
Телятевский недовольно покачал головой. Своеволят холопы! В кои-то веки было, чтоб смерд под княжьими окнами вино трескал и пьяные песни орал. Боялись головы поднять. Ныне же дерзят, тиуну и дворецкому перечат. А то худо: кто слов не боится, тому и плеть не страшна. А плеть на холопа надобна. Дай волю, и князя перестанут слушать. Кое-где и перестали. Что ни день, то страшнее вести. В Ливнах разорили и пограбили хоромы воеводы Шеина, в Белгороде лишили живота князя Буйносова, в Цареве-Борисове убили воеводу Сабурова... Великая смута на Руси! Ныне и в Чернигове неспокойно. Чернь за Красно Солнышко обеими руками ухватилась. Да что чернь! Бояре – и те Самозванцу радешеньки: чем больше смуты, тем слабже государь и тем вольнее боярству. Многие из высокородцев кивают на Речь Посполитую. Там-де король под дудку панов пляшет, власти у него с гулькин нос. Паны что хотят, то и вытворяют. Вот так бы и на Руси... Нет, не нужны боярству сильные государи. Уж пусть лучше Гришки Отрепьевы на царство являются.
Ух каким жадным клещом вцепился в Самозванца князь Григорий Шаховской. Ныне сидит опальным воеводой в Путивле и ждет не дождется, когда рать Лжедмитрия возьмет Москву. Уж тогда-то Шаховскому – и чины, и вотчины. Первым боярином помышляет стать, первым человеком Думы! Высоко замахнулся Григорий Петрович. Лелеет надежду и князь Василий Масальский. Шуйский хоть и выслал неугодного боярина в дальнюю порубежную крепостицу Корелу, но Василий Федорович не сник. Самозванец для него находка. Как-то еще в Москве обронил:
– Ваське Шубнику род Масальских в грязь не втоптать. Не позволим! Род наш высок и знатен. На Украйне вновь Дмитрий объявился. Надо за него стоять.
«И этот норовит поближе к трону пробиться, – усмехнулся Телятевский. – Да и мало ли бояр, помышлявших о власти! Мало ли обиженных, оттесненных с царского двора!»
Вот и ему, Телятевскому, приходится торчать чуть ли не под носом Речи Посполитой. Свыше года столицы не видел. А Шуйский и не думает вызволять его из ссылки. Князь же Шаховской все настойчивей и настойчивей зовет Телятевского пристать к войску Самозванца. Недели не проходило, чтоб не приезжал из Путивля тайный гонец. «Не мешкай, князь. Рать Дмитрия Иваныча побила Шуйского под Калугой и ныне к Москве идет. Пора и тебе выступать». Телятевский медлил: силы Шуйского еще крепки, не оскудел он ни казной, ни войском. Монастыри (добра у них не занимать) денег не жалели, дружно стояли за царя. Не скупились ни на золото, ни на серебро, ни на хлеб, слали в государеву рать лошадей, оружие и своих монастырских трудников. Нет, Шуйский крепко еще стоит на ногах. Москву взять не просто. Как бы Ивашке Болотникову зубы не сломать.
Ивашка Болотников!.. Вот тут-то и загвоздка. Дело ли знатному князю вставать под руку холопа? Ходить у своего бывшего смерда в «воеводах»?!
Вспомнил Ивашку с мрачным лицом. Сколь урону нанес когда-то ему этот бунташный холоп! Разорил вотчину (одного хлеба тысячи четей пропало), убил ближнего челядинца, покинул пашню. За ним и другие мужики из вотчины побежали. Велика приключилась поруха... Не чаял больше о беглом холопе и услышать. А он вдруг выплыл. Да еще как! Большим воеводой царя Дмитрия на Москву идет. Из грязи да в князи. Не чудо ли? Холоп – в воеводы! Слыхом не слыхано. И диво дивное: с холопьим-то умишком князей-воевод бьет. Трубецкого, Нагого, Шуйского... Бьет мужик-лапотник!
Норовил представить Ивашку воеводой, но никак не получалось. Видел лишь деревенского парня на отощалой лошаденке. Обыкновенный смерд, коих тысячи... Обыкновенный ли? А не Ивашку ли снарядил мир на Москву за житом? А не Ивашку ли взял к себе в ратные послужильцы? И не Ивашка ли был одним из самых храбрых на поле брани с татарским войском? И дюж, и башковит, и ратник отменный. И все же воеводой Ивашку (да еще Большим!) Телятевский не представлял: не мужику полки водить.
Вскоре в Чернигов примчал гонец из порубежного города Корелы.
– Князь Масальский идет с ратью к Туле!
Решился-таки. Сам пошел и его, черниговского воеводу, зовет. Пора-де, Андрей Андреич, и тебе на Шуйского выступить, довольно в Чернигове отсиживаться. Час настал! «Настал ли?» – напряженно раздумывал Телятевский. Две сотни ратников, с коими двинулся Масальский, – капля в море. Тут всем скопом надо на Шуйского навалиться. Многие же бояре пока загривки чешут, выжидают. Не то, что мужики. Эти будто с цепи сорвались, не остановишь. Экая громада всколыхнулась! Почитай, вся сермяжная Русь на дыбы встала. А почему?
Князь Телятевский уже не раз задавал себе такой вопрос. Вспомнился разговор с Масальским. Тот все сваливал на царя Ивана Грозного.
– Это он – царь Разбойник[57] – народ на Руси смутил. До него бояр чтили, смерды боялись слова молвить. Тише воды, ниже травы были. Разбойник же на бояр опричников напустил. Сколь высокородцев изничтожил, сколь в опалу разогнал, сколь по темницам сгноил! Ни в грош бояр не ставил. Вот и пали в народе нравы. Смерды головы подняли, на господ своих стали замахиваться. А чего им пужаться, коль сам царь боярам головы рубит. Пали, пали нравы.
– Вестимо, – кивнул Телятевский. – Кромешники Грозного немало порухи нанесли. Кому земли опальных бояр достались? Все тем же кромешникам, людишкам худородным, коих к себе государь приблизил. Бояр из уездов – метлой, на вотчины же – тысячу опричников. Своих псов царь не обидел, всех испоместил.
– Истинно. Коршунами накинулись на чужой-то каравай. Сколь добрых вотчин порушили!
– И не только, князь. Черные земли, что сроду помещиков не знали, и те расхватали. Пришлось мужикам и на царя, и на кромешников тягло нести. То-то ропот пошел.
– Пошел, Андрей Андреич, еще как пошел. Отец мой, царство ему небесное, как-то рассказывал. Вотчину на кромешников отписали, а те и давай мужиков силить. Оброки и барщину, почитай, впятеро подняли. Мужик терпел, терпел да и деру. Кто на Волгу, а кто в Дикое Поле. Так и захирела вотчина. Отец из темницы вернулся, а мужиков как языком слизали. А все он, царь Разбойник! От него смута... А война? Пошто на ливонцев замахнулся? Сколь лет понапрасну воевали, сколь казны ухлопали! Вконец обнищала Русь. Бояре – и те без порток остались.
Эк куда хватил Масальский! Бояре в войну, слава богу, не шибко оскудели. За все мужик отдувался.
– И казаки из-за Разбойника, – продолжал наседать на царя Ивана князь Масальский. – Ране-то их, почитай, и не было. Мужик на пашне сидел, о побеге и не помышлял. А тут всю Украйну заполонил. Экого змей-горыныча породил Разбойник! Вся поруха от казаков. Ишь какую замятию на Руси учинили. Бить их некому.
– Но и без казаков нельзя, – возразил Телятевский. – Ордынец под боком. Казаки – щит Руси, и щит довольно крепкий.
– А я бы всех этих гультяев под саблю! – закипел Масальский. – Они ни бояр, ни царя не почитают. И грабеж такой, аж стон стоит. Мужика – и того не щадят. Целу войну меж собой затеяли.
Так рассуждали бояре.
Бедная Русь! Чего ты только не выстрадала за три-четыре десятка лет: злая опричнина, долгая разорительная Ливонская война, опустошительные татарские набеги (двадцать один раз вторгались ордынцы за Ливонскую войну!), жесточайшие Голодные годы.
Стонала Русь, захлебывалась кровью, нищала казной и людом. Мужик задыхался от беспросветной нужды, заповедных лет, барских поборов (налоги и пошлины возросли в тридцать раз!). А царь и вотчинники все давили и давили, выжимали из мужика последние соки. Выдюжит-де, стерпит, сколь ни вгоняй в кабалу, все перенесет. На то он и мужик. Стерпит.
Не стерпел! Взял да и поднялся, да так, что небывалый гром пошел по Руси.
Телятевский метался. Ныне мужичью войну уже не остановишь. Ишь как ловко громит Ивашка Болотников царя Шуйского. Теперь к самой Москве подходит... Не хватит ли выжидать, не упустить бы время? Тут зевать нельзя: другие обскачут. Кому не захочется стоять подле самого трона? Но и поспешать опасливо: а вдруг Шуйский соберется с силами и сокрушит мятежную рать. Тут и голова с плеч.
Глава 4
МИХАИЛ СКОПИН-ШУЙСКИЙ
Племянник царя Михаил Васильевич Скопин-Шуйский возвращался из Коломны в Москву. Дозирал город. Въедливо и дотошно оглядел водяной ров и земляные валы, каменные стены и башни, стрельни и захабы, зелейные погреба и тайники-колодцы.
Коломенцы диву дивились: зело сметлив в воинском деле дозорщик! Знатные розмыслы-градодельцы – и те уважительно говаривали: младехонек, а головой светел. И когда только успел постичь ратные премудрости?! Ишь как коломенских воевод и земских старост вздрючил. И поделом: бунташная рать с Украйны прет, а крепость к обороне, почитай, и не готова. Крепко досталось. Первому воеводе, именем царя, повелел немедля на Москву отъехать. Не иначе в опалу угодит за нераденье. Но не только костерил и гневался: заставил поднять земляные валы, углубить и расширить ров, подновить башни. Сам сновал среди розмыслов и мастеров, давал умные советы, чем еще больше пришелся по душе коломенцам.
– Разумен царев племянник. Будто век крепости ставит.
На Покров Михайла Скопин-Шуйский отбыл в Москву. Вызвал царь, наказав прибыть немедля. По пути же велел заехать в Николо-Угрешский монастырь.
– Какая надобность? – спросил гонца князь.
– Надобно доставить на Москву монастырскую казну.
– Монастырскую? – несколько озадаченно протянул Скопин. Знал: дары и приношения монастырей обычно доставляли на Москву сами чернецы.
– То дело иноков.
– Тебе велено, князь. Казна-то немалая, – гонец понизил голос, оглянулся на дверь, – в пять тыщ рублев. Кругом же шиши да разбойники.
К Угрешскому монастырю отбывал Михайла смурый: не больно-то хотелось ехать в обитель – ратных дел невпроворот. Но царева наказа не ослушаешься.
Настоятель монастыря передавал казну в строжайшей тайне. Благословил Скопина на добрый путь, а затем, цепко глянув на юного князя (и двадцати нет!), молвил:
– Дам тебе до Москвы своих людей.
– Обойдусь, – сухо отозвался Михайла. С ним было два десятка оружных послужильцев.
Выехали из монастыря в полдень. А часом раньше из обители вышел дюжий монах; обогнул тын, огляделся: торопко спустился к Москве-реке и прыгнул в челн.
Казну везли на телеге, в окованном медью сундуке, Верхом на пегой кобыле сидел монастырский конюх и угрюмо косил беспокойными глазами за немой тревожный лес. Он не знал, что везут в сундуке, однако догадывался: понапрасну столь много послужильцев охранять подводу не станут. В сундуке – богатство, и богатство немалое, о каком простолюдину и во сне не пригрезится. А коль богатство, ожидай беды.
Князь же ехал спокойно: казна хоть и обременяла, но на сердце тревоги не было. Москва – рядом, он доставит сундук без порухи. Только о том успел подумать, как перед самым конем рухнула вдруг огромная кудлатая ель, рухнула тяжело, гулко, с протяжным стоном. Из чащобы выскочила ватага лихих; человек сто – грозные, свирепые, с кистенями, рогатинами и дубинами.
– Круши! – заорал одноухий меднобородый верзила и достал тяжелой палицей одного из послужильцев. Всадник, кровеня голубой кафтан, замертво пал с коня.
– Подводу – в кольцо! Живо! – выхватывая саблю, прокричал Скопин-Шуйский. Зарубил лихого и подъехал к телеге. (Монастырский конюх, завидев разбойников, прямо с лошади сиганул в ельник).
Лихие помышляли ошеломить вершников, разом с ними покончить: холопы-челядинцы, хоть и оружные, но к лесным схваткам непривычны. Плевое дело их сокрушить. Либо деру дадут, либо без боя в плен сдадутся: без охоты ныне холопы за князей стоят. Но эти, диво дивное, будто век воевали; тотчас, по княжьему кличу, охомутали подводу и принялись ловко разить лихих – кто саблей, кто из пистоля, а кто и арканом; кидали не хуже ордынцев. И где только наловчились? Что ни бросок, то заарканена буйная головушка.
Скопин-Шуйский, рубя саблей лихих, то и дело кричал:
– Из кольца не выходить! Держись плеча соседа! Не дозволяй пробить брешь!
Послужильцы держались спокойно, сплоченно, не давая разбойникам разрушить оборону. Одноухий верзила (знать, атаман), верткий, настырный, неистово горланил:
– Не робей, братцы! Казна тут несметная. Бей псов!
Лихие вновь остервенело накинулись. Двое из послужильцев были убиты. Особо напирали на Михайлу Шуйского, но тот так искусно отбивался, так знатно полосовал саблей, что разбойников оторопь брала. Не князь – дьявол на коне! Не подступишься.
Скопин же, быстро глянув по сторонам, внезапно для разбойников крикнул:
– Уходим! За мной!
Рассек лихого, гикнул и помчал по дороге; за ним ринулись послужильцы. Лихие победно загалдели, кинулись к сундуку.
– Наша казна, братцы! Хватай!
Побросав дубины, рогатины и кистени, полезли на телегу, скинули сундук.
– Ломай!
Но тут, как снег на голову, с обеих сторон дороги наскочили послужильцы, наскочили страшно, стремительно; давили, рубили, валили из пистолей. Разбойники, не ожидавшие столь ураганного натиска, сломя голову кинулись прочь от телеги. Казна была спасена.
Царь Василий, узнав о разбойном нападении, руками всплеснул:
– Под самой Москвой воровство! Ну, времечко непутевое.
Долго вздыхал, бормотал, охал, пока не встретился с острыми, напряженными глазами племянника.
– Чего стоишь? Ступай, ступай, Михайла. Мне в Думу пора.
Михаила не шелохнулся, в открытых немигающих глазах его застыл немой вопрос.
– Ступай, говорю! – пристукнул посохом Шуйский.
– Я с той же просьбой, государь. Поставь воеводой на Ивашку Болотникова.
– И не проси! – вновь стукнул посохом царь. – Молод ты рати водить. Ивашка зело хитер да изворотлив. Тебе ли, юнцу, с ним тягаться?
Михайла вспыхнул, светло-карие глаза потемнели, полыхнули гневом.
– Дед мой, Федор Иваныч, шестнадцати лет на ордынцев хаживал. Царь Иван Васильевич ему Большой полк доверил. Воевода Федор Скопин-Шуйский Казань брал. Царь его шубой со своих плеч пожаловал. Дай и мне войско.
– Буде! – в третий раз застучал посохом Василий Шуйский. – Ступай, Михайла!
Михайла выбежал дерзко, без поклона. Сколь же можно сносить царевы обиды?! «Молод рати водить... Юнец!» Нашел недоросля. (Михаила был росл и силен не по годам). Сам от горшка два вершка и других не видит. А уж пора бы разглядеть в нем, Михайле, воина. Пора!
Молодому князю не давали покоя ратные подвиги своих именитых предков. Основатель рода – Иван Васильевич Скопа – стал Большим воеводой Ивана Третьего, знатно воевал Литву. Был тяжко ранен мечом, но выжил и вновь пошел на литовцев. Сын его, Федор Иваныч, побывал в четырнадцати сражениях! Воин из воинов: удалый, искусный, до сих пор вспоминают о его доблестных походах. Но всех затмил дядя Михайлы Скопина – наиславнейший воевода Иван Петрович Шуйский. Защитник Пскова. Защитник Руси. Король Речи Посполитой двинул на Псков стотысячное войско, двинул громко, победно. На всю Европу прозвучали слова Стефана Батория: «Пскову не выстоять. Мои жолнеры и пушки в три дня разрушат крепость, а затем разрушат и Русь!»
Двести тридцать один раз кидалось войско Стефана Батория на штурм города, и столь же раз откатывалось, оставляя под закоптелой, обшарпанной, полуразрушенной крепостью сотни убитых.
Псковитяне не только стойко оборонялись, но и сами делали вылазки в стан врага. Зачастую вылазку возглавлял сам воевода – крупный, осанистый, он врезался в гущу поляков, разя их длинной увесистой саблей.